Дмитрий Тарасенко

Андрею Вознесенскому было двадцать шесть, когда он впервые пришел к нам в гости. Стильный пиджак, брюки в клеточку, рыжая бороденка. В одной из пародий на него были такие строки: "Нынче борода отличает молодых, ых!" А в быту он был деликатным, на вид даже робким. Тщедушный, сутулый, с шарфиком на шее… Мы жили тогда во Владимире - в трех часах езды от Москвы. Мои родители угощали гостя вкусной терновой наливкой, а он пригубит - поставит. Понимал, что при таком таланте и общительности (да и здоровье) нельзя по-другому. Вознесенский начитывал свои стихи на наш магнитофон. Вознесенский читал в своей неповторимой манере, нажимая на ударные слоги, а другие, вместе с согласными, растягивая, словно подпевая. Позже у него нашлись тысячи подражателей, появилось много добрых и злых пародистов. Мне было девять лет. Мы с братом крутили магнитофон и легко запоминали, а потом, шокируя гостей, с чистой совестью декламировали стихи, которые молодой озорник в шутку называл "детскими":

"Домик валится в обочину, искры сыплются из глаз, поцелуи и пощечины, "Раз! Раз!" За проказы, неприличности, за бесстыжие глаза, за расстегнутые лифчики, "З-за! З-з-за!".

В одной из статей поэта Вознесенского назвали "гадким утенком". Ему очень понравился этот образ, потому что уже тогда он знал, что станет "лебедем". Почти у всех поэтов - у великих, гениальных - есть незрелые стихотворения, которые лучше бы не показывать. Даже у Пушкина. А вот у Вознесенского таких стихов не было! То есть, они, наверное, были, но читатели о них не подозревали. "Никто не должен видеть твоего ученичества, - внушал начинающему поэту Борис Пастернак. - С первых слов ты должен предстать мастером!".

Вот и первая книжка "Мозаика" уступает более поздним только по толщине. Мой отец рисовал на нее обложку, а главным редактором была наша давняя знакомая Капитолина Афанасьева. Политредактор (цензор) вымарал в книжке стихотворение "Кассирша" - о том, как немым в магазине подсунули фальшивые полсотни. "Но не было Ленина, она была фальшью!" Очарованная "Андрюшей", Капитолина Леонидовна рискнула проявить невиданное по тем временам своеволие. Всей редакцией за ночь они вклеили в весь тираж листочки со злополучной "Кассиршей". Ее уволили с большим скандалом. "Значит, это мы все немые, весь народ"? Эту историю Вознесенский подробно изложил в автобиографической повести "О". Глава заканчивается словами: "Прости меня, Капа!".  

В советскую эпоху общество можно было смело сравнивать с переполненным птичьим двором. "Гадкого утенка" клевали, как могли, а он подрастал. И вот уже не залы, не театры стал собирать на свои выступления. Стадионы! Теперь наша неразвитая, во всем разочарованная молодая публика с таким же рвением слушает модных тружеников эстрады. А тогда начиналась хрущевская "оттепель", и поэты принимали на себя роль провидцев, глашатаев. Впереди шли, не скрывая ревности, Вознесенский и Евтушенко, за ними Ахмадулина и Рождественский (со временем он устал и перешел к "правым"). Но пока были вместе, Андрей читал на стадионах свое крылатое: "Нас мало, нас, может быть, четверо, и все-таки нас большинство!".

Вознесенский был не просто поэтом. Он буквально жонглировал рифмами, образами, аллитерациями. В поэзии он был смел, безумно честолюбив, уверен в своей избранности, которую подчеркивала и фамилия. "В прозрачны мои лопатки вошла гениальность, как -  в резиновую перчатку красный мужской кулак…". Заставили заменить на "входило прозренье". "Сказала: "Будь первым!" - я стал гениален". Опять заменил на "я стал знаменитым". Веселый и добродушный в быту, Вознесенский не прощал нападок на свою поэзию. "Сверхклассик и сатрап, стыдитесь, дорогой, один роман содрав, не смог содрать второй!". Это про Шолохова. Несправедливо, но очень уж хотелось отомстить. Было за что. Еще больше досталось Хрущеву, который на встрече с интеллигенцией в Кремле посмел орать на него. Потом, правда, Никита Сергеевич протянул руку поэту, но сам не был прощен. "Люблю я критиков моих! На шее главного из них, благоуханна и гола, сияет антиголова". После отставки Хрущева поэт смягчился и читал: "На шее одного из них…".  Много позы, бравады, а ведь все продиралось через собственное сердце. Разве может быть по-другому? "Бьешься ты в миллиметре от лезвия, Ахиллесово сердце мое…" Так и назвал поэт один из своих сборников.

После нашего переезда в Крым встречи с Вознесенским стали редкими. Правда, книжки свои он дарил, но со временем прекратилось и это. Да и Союз распался. Поменялась эпоха, и никакие поэтические откровения, сколь угодно гениальные, не могли уже собирать стадионы. В мире капитализма искусство, вначале потесненное, а потом буквально задавленное шоу-бизнесом, заняло свою очень скромную нишу. А ведь когда-то становилась событием в культурной жизни огромной страны даже просто очередная журнальная публикация Вознесенского, не говоря уже о выходе новой книги! Теперь лишь настоящие ценители художественного слова, способные насытиться им и опьянеть от него, продолжают читать стихотворения, различать поэтов "хороших  и разных", ценят поэзию. Для них первое июня так и останется печальным днем, когда не стало поэта с "хрустальнейшим голосом России". Он не приспособился к новой эпохе, не поехал, как его собрат-сибиряк, читать за океаном лекции о русской поэзии. А уж кому бы! Не покривил душою Андрей Вознесенский, когда сказал, словно выдохнул: