В осиянных городах Киммерии
«…Художник должен перестрадать ту землю, которую он пишет. Он должен пережить историю каждой ее долины, каждого холма, каждого залива. Опыт сердца, исходившего тоской в ее сумерках, и опыт ступней, касавшихся всех ее тропинок, ему дают не меньше, чем впечатления глаза». М. Волошин
Он всю жизнь прожил в Феодосии. Он даже в детстве не расставался с карандашом, этот самобытный, ни на кого не похожий мастер пейзажа. Константин Федорович Богаевский (1872–1943) начал учёбу в мастерской Айвазовского, но не вдохновило его ни копирование картин, ни возможность успешно подражать великому маринисту. Девятнадцати лет поступил он в Петербургскую Академию художеств, да и там учёба шла с трудом: студент не любил лепить статуи, терпеть не мог обязательной по программе работы с натурщиками. Но преподаватели требовали своё, и учёба не складывалась. Невольник свободы решается на отчаянный шаг – уйти из Академии. Забирает документы, едет на юг. Так и осталась в нём эта взращённая безликой обязаловкой неуверенность; уже зрелым мастером он просил другого художника, ни много ни мало, дописать на своей картине так нужные по замыслу фигуры людей. А тогда, в юности, помог случай. Сам профессор Куинджи просмотрел летние этюды студента – и вернул беглеца, включив его в число своих учеников. Архип Куинджи тоже начинал в Феодосии учеником Айвазовского и тоже очень рано почувствовал, как тесны ему рамки ученичества. Для Богаевского такой преподаватель оказался настоящей находкой: с ним он повидал мировые шедевры живописи в музеях Кельна, Дрездена, Парижа, Берлина, Мюнхена. Кроме того, почти каждое лето Куинджи увозил студентов в свое крымское имение; там, под Ялтой, они жили на берегу моря и работали над любимыми пейзажами. А что до первого учителя, то Айвазовский, конечно, был для маленькой Феодосии слишком большой фигурой. При всей его демократичности в обхождении с простыми людьми, живописцы иного направления чувствовали себя рядом неуютно. Огромные ультрамариновые полотна, в которых все ясно — это шторм, это штиль, это восход солнца, это ливень — заполняли творческое пространство, плодили толпы проворных копиистов и подражателей, но волей-неволей приглушали ростки других цветов и форм. Разве могла сравниться в популярности скромная мастерская Богаевского на Карантинном мысу, оттесняемая, далёкая, со временем и вовсе оказавшаяся на территории воинской части и затянутая колючей проволокой, — с картинной галереей Айвазовского на Набережной! Авторитет, огромная популярность мариниста сходу зазывают приезжих в его роскошные волны с пеной, но подспудно мешают вникать в произведения другого мастера, чьи работы требуют размышлений, а потому и принимаются далеко не каждым. На моей стене копия с довольно ранней картины «Звезда полынь». Она чёрно-белая, скорее даже чёрно-серая, в полном соответствии с неумолимым замыслом автора. Город на скалах, дремлющие в темноте окна башен… И лишь исходящее с Неба сияние притягивает взоры. Оно собирает внимание наше как единственный источник света среди безнадёжного мрака графитных завихрений и штрихов; кажется, что круговерть небесная увлекает за собой и саму землю, и всё живое на ней. О нет, не даёт свет утешения, лучше бы оставался над этими скалами, над всею планетой чёрно-серый мрак! Потому что восходит не Луна, не Солнце, а библейская Звезда полынь. Сейчас начнут рушиться, а потом и плавиться стены города, истекать лавовым потоком скалы, вскипать моря. Да ведь кто-то же создавал эти обречённые строения, значит, живут за ними люди, и в воображении мы с ужасом дорисовываем их последний день. Отшатнуться бы, вздохнуть, повернуть лицо к живому свету и громко сказать себе, что это всего лишь бравада молодого гения, которому ненужные думы о космических катастрофах мешают оценить вкус нормальной земной жизни. Но картина зовёт, привораживает, она буквально обязывает затаиться где-нибудь с краю и мысленно разделить судьбу Земли, на свою погибель взрастившей это грешное, сходящее с ума человечество….. Поздние картины не удручают мраком настоящих и будущих земных страданий, но и на них наша планета далеко не праздничная, как сама Киммерия с её печальным очарованием: зной, сушь, безжизненные на вид пространства, блеклые цвета, на многих даже небо бледное, словно явилось оно из той глубокой древности и успело от времени выгореть. Зато почти на всех картинах — облака. Несвойственны они летнему Крыму, но как же не дать волю фантазии, сообщая им формы таинственных чудовищ, птиц и даже, может быть, летящих по небу ангелов! В картине «Феодосия» можно увидеть полную противоположность тому раннему и мрачному. Она яркая, она выпуклая, бьющая цветами влюблённости в родной город. Богаевский был настолько требователен к своему творчеству, что картины становились многослойными от бесконечных поправок, от новых и новых мазков. Вот так и работал он, переходя от отчаянья к надежде. «Я работаю туго и тяжело, как всегда; никогда я не знал светлого моцартовского удовлетворения, у меня всегда работа - это восхождение на эшафот...» Зато в муках творчества приходит в мир всё больше изображений таинственных, непохожих: осиянные города, над ними небеса в контрастных линиях солнечных лучей, оживающие скалы-листригоны… Не будем принижать и упрощать эти работы, называя их сказочными; так же, наверное, не применим сей примитивный ярлык для произведений Грина, который тоже писал мир таким, каким видел его в своём волшебном воображении. По-своему отозвался о художнике поэт Всеволод Рождественский: «Провожал меня на пристани К. Ф. Богаевский, чудесный, слегка подсушенный мудрой старостью, единственный европеец на азийском этом берегу... Слушая этого человека, сам проникаешься каким-то сыновним, безотчетно грустным и сладостным чувством к волнистой киммерийской земле, в складках которой оставили по себе память все века и народы. Только с Волошиным могу я сравнить мудрость, «земную» мудрость этого человека. Но он сдержанней, суше, и в нем так же, как в родных холмах, нет излишней влаги, а все очертания остры, точны, строги, как линии мысов, далеко выступающих в море». А вот что писал о своем городе сам Константин Фёдорович: «Я родился и всю жизнь прожил в Феодосии, древнем городе, с которым древностью могут поспорить разве Рим да Афины, городе, окруженном «могильниками безымянных степных племен», в венце генуэзских башен, в тени аркад, среди пустынных и выжженных холмов и такого же пустынного и сурового моря». Вникать в картины Богаевского, стараться их объяснить – занятие очень благодарное, и в помощь любознательным мы приведем отрывки из статьи его друга М. Волошина «Константин Богаевский»: «Земля Богаевского - это «Киммерии печальная область». В ней и теперь можно увидеть пейзаж, описанный Гомером. Когда корабль подходит к обрывистым, пустынным берегам этих унылых и торжественных заливов, то горы предстают повитые туманом и облаками, и по этой мрачной панораме можно угадать преддверье Киммерийской Ночи, какою она представлялась Одиссею...» Но как же люди? «Где люди, там и зло, все гнут пред силой выи, не изменяют лишь природа и стихии». В полной мере относится эта волошинская строфа к работам Богаевского. Люди же и погубили его, сбросив случайную бомбу на Феодосию, в самый центр города. Что ж, и сама Киммерия не располагает к изображению людей, тем более современных. Земля здешняя дает жизнь воображению, а древние следы человека служат лишь средством, чтобы оттолкнуться и уйти еще дальше, в мир своего понимания природы. «От циклопических крепостей, – продолжает Максимилиан Александрович, – он обращается к обычным человеческим жилищам... Кварталы Феодосии, глинобитные постройки с плоскими крышами, монументальные каменные ворота и такие же дома с глухими арками, напоминающими о Екатерининской эпохе, низкие каменные заборы дают ему материал для постройки фантастических городов…»
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||