Сейчас много книг о том, как хороший человек становится преступником. Эта документальная повесть — противоположна там «многим». Парню суждено было угодить за решётку, но он выбрал другой путь и удержался на нем. Он стал каскадёром, дебютировал на киностудии «Ялта-фильм», и начал выступать с трюковой программой в московских школах и клубах.

Герой повести нашел себе новых друзей. Он многому научился у крымских чемпионов-экстремалов, а потом собрал команду таких же замечательных москвичей. Про каждого из них вы узнаете, прочитав эту книгу.

Теперь он разрабатывает программу эмоционально-образной гимнастики для детей «Здоровье нации» и упорно вводит её в школы России.

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Александр Пушкин

ОТ АВТОРА

Он вырос в Крыму, недалеко от Ханского дворца с легендарным Фонтаном слез, рано потерял родителей и оказался на улице — один среди шпаны. Он не мог жить спокойно, как все, но и преступному миру, уготованному судьбой, не поддался. И даже теперь часто напевает, возмущая богобоязненных граждан, две крылатые строки из песни Леонида Филатова:

Господь сказал: «Да будет так»,

А он ответил: «Так — не будет!»

Сергей Логачев обучился кинотрюкам, стал сниматься в кино, поступил в университет, а потом возглавил Московский клуб каскадеров. Он готовит молодежь к выступлениям на сцене, обучает боевому и акробатическому искусству. На «экстрим-шоу» в столичных школах каскадер отрабатывает и усложняет свой главный, неповторимый трюк — прыжок, который вошел в Книгу рекордов планеты.

Дурных примеров всегда больше, но Сергей научился выбирать. Настоящих учителей видел он в героях-крымчанах и даже специально разыскивал их, чтобы подружиться. Кто же эти герои?

Симферопольский скалолаз-первопроходец, экс-чемпион Союза, участник двух тысяч восхождений, из которых половину совершил — единственный в стране! — без страховки. Он первым в Крыму освоил параплан, чтобы летать изо дня в день, наслаждаясь высотой и скоростью. А потом воздушный поток бросил человека на землю… Из больничной койки он перебрался в инвалидную коляску, по приговору врачей - навсегда. Но через полтора года встал с неё, ломая все каноны всех видов медицины, и теперь опять ходит в горы, опять поднимается на скалы маршрутами мастеров спорта! Господь сказал: «Да будет так…»

Наставница-альпинистка из Алушты, трижды побывавшая на всех среднеазиатских вершинах выше семи тысяч метров и трижды получившая титул «Снежный барс». Женщина готовится к подъему на Эверест, а ведь ей… шестьдесят четыре года. Господь сказал: «Да будет так!..»

Симферопольский врач, автор многих статей по истории медицины, первый из крымчан, кто взошел-таки на высочайшую вершину Земли. И оставил там флаг Крыма.

Председатель Крымской ассоциации гунфу, педагог, философ, основатель и наставник школы самоспасения близ Красных пещер. Борец и гимнаст, он сам избавил себя от болезни, которая появилась как результат беспощадных перегрузок и грозила полным одеревенением суставов. Теперь учитель не только тренирует здоровую молодежь, но и спасает обреченных. Его мечта — открыть всем юным крымчанам путь оздоровления и развития по законам природы. Господь сказал: «Да будет так!..»

«Человек-дельфин» - ялтинский спасатель-водолаз, двойной номинант Книги рекордов Гиннеса, единственный в мире, кто переплыл озеро Севан и готов переплыть Черное море. Пловец тоже рано остался без отца, был втянут в уголовный мир — и тоже вырвался из него. «Господь сказал…»

А может, и вправду сам Господь своими нечеловеческими ударами повелел им открыть в себе нечеловеческие силы? Судьба каждого героя достойна целой повести; каждому посвящена отдельная глава этой книги.

Рассказ от первого лица — литературный прием, хотя при желании можно разглядеть в этом и некий особый смысл. Знакомя читателей с каскадером, автор оживляет воспоминания о собственной молодости, в которой было много похожего, и видит нечто свое, далекое, несбывшееся.

*****

Больше всего в жизни я люблю учиться и за все, чем интересна эта книга, благодарен учителям. У одних я брал уроки, с другими только знакомился — видел их, слушал, радовался, что они есть…

Встречались и такие «учителя», о которых надо бы забыть, да вот, не забываются. Но им я тоже благодарен! Они подвели меня к самому краю пропасти, не заглянув в которую, трудно оценить надежную землю под ногами и чистое небо над головой. Они тоже помогли мне приготовить мой прыжок.

Сергей Логачев,

Генеральный директор московского клуба “Каскадер”.

——————— ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ———————

крым

ДУРНАВЧИК

Его семья переехала в Бахчисарай не то из Новгорода, не то из Владимира. Помню, мальчишка рассказывал нам о куполах, о музеях с оружием и доспехами, о стенах Кремля, о доблести былинных богатырей...

Он носил смешную для нас, но, как я потом узнал, знаменитую дворянскую фамилию Дурново. И, конечно, в свои одиннадцать лет получил пожизненное прозвище. Даже моя мама однажды сказала, увидев его разбитую и перепачканную рожицу: “Смотри, какой красавчик!” На это отец резонно возразил, еще и не зная фамилии новых соседей: “Дурнавчик!”

Бесстрашный, неистощимый на выдумки Дурнавчик оказался моим первым учителем. Он был силен, справедлив и по-своему благороден. Во всяком случае, никого из нас, младших, не пытался обидеть. Он готовил нас к “настоящей жизни”!

На велосипеде командир брал повороты, оставляя черные полосы от шин; он съезжал с крутых горок, почти ложась на спину, чтобы не опрокинуться вперед, а с трамплина прыгал так, что со звоном вылетали спицы… Мы подражали ему и верили, мы старались жить по его правилам. В конце дня каждый из нас предъявлял командиру и друг другу свои синяки, порезы, ссадины, причем лидер и здесь был первым. Внешность каждого из нас он оценивал по пятибалльной системе и повторял серьезно: “Ты хоть смейся, хоть реви, но придешь домой в крови!”

Мы прыгали со второго этажа на кучу песка. И теперь я бы крепко подумал, прежде чем кидаться с такой высоты, а первоклассником пытался даже закручивать “винт” в полете! Мы ломали пальцы, подворачивали лодыжки. Иногда у меня так сотрясалась голова, что приходилось отлеживаться на этом песке, закрыв глаза и завидуя тем, кто еще может прыгать.

Это Дурнавчик научил нас съезжать с “воздушной горки”. К высоковольтной опоре, на которой нарисован был череп с костями, метрах в пятнадцати над землей мы привязывали толстую проволоку. Второй конец ее относили подальше, натягивали и обматывали вокруг вбитой в землю трубы или куска арматуры. Получалась высокая горка с наклоном градусов в тридцать, а то и круче. Мы по очереди, начиная с командира, забирались на столб и съезжали по этой проволоке, зацепившись за нее металлической скобой. Бывало, что скобу заклинивало в том месте, где проволока была когда-то изогнута, а потом наскоро, без молотка, выровнена. Приходилось прыгать. Мне везло на эти прыжки чаще других. Тогда-то я впервые услышал от Дурнавчика: “Ну, ты каскадер!” Однажды я прыгнул неудачно, на пятки, и потом несколько дней не ходил, а переваливался по-гусиному...

Вопреки законам нашего жанра, Дурнавчик не покалечился, не стал бандитом или хотя бы десантником. Петр Дурново — нормальный мужик с веселой, отважной и чистой душой. Работает сварщиком, растит сына. Играет в футбол на нашем стадионе. Я очень хотел бы взять его в свою команду для выступлений, даже придумал ему номер, да друг детства отмахивается: “Староват!”

“ЖЕЛЕЗНАЯ РУБАШКА”

В школе меня считали слабаком, а в седьмом классе стали обзывать уродом.

— И ты сидишь с этим уродом? — могла спросить одна девчонка у другой, стоя рядом и не замечая меня.

— Меня училка посадила, — оправдывалась та.

Я хватал портфель и уходил, убегал на свою законную одинокую “камчатку”. А дома подолгу смотрел на свое отражение, сравнивал себя с одноклассниками и думал: “Ладно, пусть я урод. Но вы разве красавцы?” Нет, они были не лучше, а может и противнее, прыщавее меня. Только я тогда еще не знал о подростковом комплексе ущербности. Это каждый переживает, девчонки особенно. Так что самое легкое — искать вокруг себя “уродов” и “уродин”, утешаться, пока жизнь не расставит все по местам.

Как полагается, в школе бывали драки. Лет до четырнадцати ребята проводили свои честные мальчишеские поединки на стадионе, между забором и залом тяжелой атлетики. Чаще всего по субботам. Каким родным стал для меня тот стадион! От оскорблений я заводился мигом, иногда в отчаянии мог крикнуть на всю толпу:

— Идем один на один с любым!

Такой вызов от шпингалета, который на голову ниже остальных, встречали смехом. Кто-нибудь из этих “любых” давал мне пинок или подзатыльник, и я даже не успевал заметить, кто! Вот под таким конвоем шел я на стадион, а моего противника сопровождала другая часть класса, но то был не конвой, а, скорее, почетный эскорт. “Правильного” пацана подбадривали, он и сам громко хохотал, уверенный в легкой веселой победе.

— Ты уже гроб заказал? — кричали в мою сторону.

— А вот и лопаты! — подхватывали из “моей” команды, увидев, как парковые рабочие перекапывают клумбы. Казалось, даже эти мужики глядят на меня и посмеиваются. Все были против меня, все старались оскорбить, унизить, победить еще вначале! Впрочем, нет, не все. Были молчаливые, сочувствующие мне ребята. Помню, один паренек даже нес мой портфель после драки, когда я шел чуть живой, и подбадривал если не громким словом, то вот этим бескорыстным участием.

Как же оставался недоволен весь наш коллектив, еще не выросший из зачатков честных правил, когда этот “слабак и урод” (то есть я) не уступал и не сдавался, да еще кривил в улыбке свои расквашенные губы! Я и сам не ведал, какой сидит во мне дьяволенок. Драка никогда не проходила быстро; сколько бы раз меня ни сбивали с ног, я вырывался из этой возни на земле, поднимался и снова начинал махать своими разбитыми кулаками. И с удовольствием замечал, что в глазах “победителя” появляется страх. В конце концов сами зрители не выдерживали и разнимали нас — до нового бесплатного кино, до следующей субботы...

Хотя смотреть-то было не на что: дрался я безобразно — спотыкался, падал, так что рвались брюки на коленках, “заглатывал” жестокие удары и почти всегда выбивал на руках суставы больших пальцев. Никто ведь не показывал мне, как надо направлять кулак. С лиц противников давно сходили синяки, они уже и забывали о недавней субботе на стадионе, а мои суставы продолжали болеть. Да они и сейчас болят.

“Красавцы” угомонились после того, как я пришел в секцию каратэ. Это была тяжеловесная, непопулярная нынче школа контактного боя, по которой запрещены удары руками в голову. Кулаками разрешалось бить только по корпусу, а в лицо — исключительно ногами, причем сила ударов на соревнованиях не ограничивалась. Тренер внимательно следил, чтобы мы не травмировали друг друга, а вот старший ученик, когда ему доставалось вести тренировки, любил повторять, что каратисты не должны чувствовать боли. В зале висел только один боксерский мешок, и пока старшие по очереди занимались на нем, мы отрабатывали удары друг на друге. В упоре лежа мы отжимались на кулаках, и первое время кожа на суставах пальцев кровоточила. “У кого на кентуссах раны, — вещал симпай, — отжиматься на ранах. Каратисты боли не чувствуют!”

Я сначала злился на него, потом поверил ему и уже сам поставил перед собою цель — научиться не страдать от боли. За двенадцать лет тренировок я не просто научился драться, я набил на теле “железную рубашку” — на всю жизнь! Теперь я почти не чувствую боли от ударов и падений.

Мне рассказывали про одного хвастуна, который уверял, что нет парня с таким прессом, который он не сможет пробить своим кулаком. Интересно бы повстречаться!

ЗДРАВСТВУЙ, ПЕРВАЯ ГОРДАЯ!..

Одноклассницам я не нравился, они мне тоже. То есть, их созревающие формы сводили меня, конечно, с ума, но выражение их лиц, болтливость и необъяснимое высокомерие (тогда я не понимал, что это лишь способ защиты) повергали в уныние. Говорил я с девчонками скупо и презрительно. А в восьмом вдруг влюбился.

Это были лучшие минуты моей жизни. Хотя вел я себя, если глядеть со стороны, просто по идиотски: не то, что подойти да заговорить — в глаза посмотреть боялся! Только издали покажется, я уже счастлив. И оглядываюсь: никто не заметил, куда я смотрю? Интересно, что одноклассницы очень быстро уловили во мне перемены, все поняли и даже начали приставать с вопросами. Я огрызался, грубил. Нашлись даже такие, что сами вздумали строить мне “глазки”! Они, должно быть, неосознанно стремились прикоснуться к тому глубокому, необъяснимому, что обещано каждому из нас в юности, да вот накатило вдруг на этого “уродца”.

И только Она — отличница, аккуратистка, настоящая юная красавица — меня “не замечала”. Должно быть, видела, чуяла во мне чужака, чья судьба направлена по-иному и никогда не может, не должна пересечься с ее судьбой. Потому и говорить со мною могла спокойно, даже снисходительно, когда я пристраивался, вместе с кем-нибудь, “скатывать” задачу с ее тетрадки:

— Переписал? А то я дальше листаю...

Я торопливо кивал, удивляясь ее спокойному, будничному тону, прилежной заботе о своей тетрадке и о нас, двоечниках. Да как же это, почему небо еще не рухнуло? Ведь Она! со мной! заговорила! И тут же с разных сторон, словно выстрелы холостые, — веселые, ехидные, “понимающие” взгляды, и краснеют мои оттопыренные уши, и я продолжаю что-то писать авторучкой, больше не вникая в смысл и не поднимая глаз...

Лишь однажды, возвращаясь вместе из школы, мы поговорили просто как двое одноклассников. Я шел впереди и спиной чувствовал, что Она идет за мной, но остановиться не было сил. Да и хватало мне счастья слышать легонький стук каблучков. Ей же, видно, показалось это нелепым. Она пробежала вперед и пошла не спеша, чтобы я догнал ее.

— Ты кем будешь, когда вырастешь? — вдруг спросила Она.

Ей вправду хотелось это знать? Сердце стучало так, что мне казалось — Она слышит эти удары. Нет, подумал я, здесь другое любопытство. Кому же не интересно послушать заикания влюбленного в тебя урода? Посмотреть высокомерно, какой он растерянный и счастливый только от того, что ты рядом? Вот я и ляпнул, не думая:

— Каскадером!

Это был наш первый и последний разговор по душам. В конце весны ее отец получил назначение в другой город, и семья уехала из Бахчисарая. До последнего дня в школе смотрел я на свою придуманную избранницу, рисовал в воображении: вот я рассказываю всерьез, как тренируюсь и закаляю себя, вот Она видит меня на киноэкране, где я выполняю трюк, на который никто другой не отважится... А потом мы с нею уплываем на лодке в море, поселяемся на необитаемом острове, среди попугаев и пальм...

С тех пор я много лет не влюблялся. Только играл в любовь, но слова божественного не произносил, обещаниями не разбрасывался. Святыми остались для меня те минуты, когда глядел на Нее издали, незаметно, когда стеснялся того, что творилось со мной, и не пытался объяснить непонятное. Простите меня, мои девчонки, девушки, женщины! Я всех вас помню и жалею, всем благодарен. Но свобода, как говорится, дороже. А может быть, я до сих пор верен ей, своей первой? Теперь понимаю: то было благо, что моя любовь так и осталась подростковой, неразделенной, а значит и незамутненной земными отношениями. Если настойчиво звать богиню, она может сойти на землю, но развеется небесный ореол, который призван подсвечивать мир для каждого из нас. Мой — остался на небе и светит.

ОПЫТЫ СО ВЗРЫВОМ

Я всегда любил учиться, однако настоящую учебу видел не в школьных занятиях. Вспоминаются лишь несколько учителей и всегда первым — химик. Прежний учитель химии, пенсионер, задавал много задач, но совсем не показывал опытов и не проводил лабораторных работ. В кабинете плохо работал вытяжной шкаф, и пожилой человек, я думаю, просто берег здоровье. За годы его преподавания накопилось много реактивов, и молодой химик просиживал в лаборатории до позднего вечера. Он близоруко щурился и расчесывал пятерней свой “ежик”, задумываясь над очередным опытом.

Чего мы только ни нагляделись! Петард и ракет современных еще не было, так что опытами в школе мы занимались не ради оценок. Бывало, свернет учитель бумажный фантик, положит на стол перед двоечником, поднимет его разрисованный дневник…

— Ну, повторяй за мной*, а все пускай записывают: красный фосфор плюс бертолетова соль… формулу помнишь? Чему равно? Ну-ка, отодвинься чуток. Внимание!

Дневник двоечника падает на таинственную смесь в бумажке — и тут же подпрыгивает на полметра со взрывом и пламенем. Девочки визжат, пацаны гогочут. На обложке дневника остается паленая отметина.

На какой-то урок пришла завучка, так химик и ее не постеснялся — заполнил кабинет парами йода. То был первый случай, когда учитель позвал меня в ассистенты. Он перемешал алюминиевую пудру с кристаллическим йодом, а мне доверил капнуть в тигель воды. Вода послужила катализатором; тяжелые буро-фиолетовые пары полились на стол, со стола перетекли на пол. Учитель рассчитал опыт так, чтобы пугающее облако дошло до ног учеников одновременно со звонком. “Вдох! — скомандовал он. — И дружно за дверь!”

Вместе со всеми выбежала завучка — пришлось и ей подчиниться вчерашнему студенту. Не представляю, о чем они толковали после урока и вообще, как она все это терпела.

Последний в году урок химии, когда уже были выставлены оценки, отмечался как праздник. Каждый за своим столом добывал из соляной кислоты водород и заполнял надувной шарик, чтобы отпустить в свободный полет. Учитель включил негромкую музыку, и мы сидели тихо, поглядывая вверх: крепко надутые шары уперлись в потолок, средние зависли в невесомости...

На своем столе химик готовил отдельный опыт. Он заполнил шар смесью водорода и кислорода, а потом, опять же перед концом урока, привязал к нему кусок газеты, поджег ее и выпустил в открытое окно. Все вскочили с мест, распахнули рамы. Подхваченный воздушными потоками, шар полетел сначала к стене напротив, потом скользнул вдоль нее, а достигнув угла, пошел круто и косо вниз, под самое окно директора. Когда пламя тронуло резину, раздался взрыв. Блеснула в небе желтая огненная сфера. Отозвались оконные стекла, прокатилось по ближним кварталам эхо. Из директорского окна высунулась сверкающая на солнце лысина. Во дворе завизжали, но все шумы перекрыл звонок с урока: для школьников он громче всякого постороннего звука.

Ну кому из современных учеников достаются на уроках такие опыты? Инесса Петровна, наш классный руководитель, открыто называла уроки химии сумасбродством. Но директор и завуч видели дальше и по-настоящему ценили химика! Молодой учитель увлекался и забывал о букве школьных правил, он заигрывался вместе с нами; зато по десять-пятнадцать учеников не уходили из его кабинета до позднего вечера...

Но часто бывает, что обижаем мы тех, кого любим. У меня-то и в мыслях не было обидеть учителя, просто очень хотелось открыть его несгораемый шкаф. Свихнулся я на опытах со взрывами, мне так хотелось проделывать их самому! Вот именно тогда я взрастил в себе интерес к пиротехнике и дерзость экспериментатора, без которой мне, наверное, так бы и жить в своем патриархальном Бахчисарае.

...То была ночь незабываемая. Прихлопнув ладонью будильник, я сполз на пол, прислушался. Родители спали, у соседей тоже тихо. Спрыгнул с дивана кот и начал тереться о мои ноги. Жутковато. Какая ночь!

Сторож сидит весь вечер в каморке под лестницей, а после десяти обходит школу, дергает каждую дверь, позвякивая связкой ключей, проверяет оконные шпингалеты и замки на первом этаже. Потом уходит в спортзал и спит там на матах до утра. С соседней крыши видны освещенные окна школы, и нехитрые действия старичка-сторожа можно было изучить, как правила движения.

Взобраться на третий этаж по пожарной лестнице — пустяк; трудней будет перелезть в окно, держась за крюк под самой крышей, один из тех, на которые подвешивались когда-то строительные леса. В подсобке химкабинета день и ночь приоткрыта фрамуга, а несгораемый шкаф заперт на навесной замок с нехитрым кодом. Я специально купил такой же и даже в том самом магазине, чтобы научиться открывать замок на ощупь, по щелчкам.

Нет, не сложна техника взлома, но лезть надо в школу, в ту самую, где учишься, в ту, где учат! И, чтобы отделаться от сомнений, чтобы успокоить совесть, я нарочно вспоминал воспитательные монологи своего классного руководителя. Видел ее взгляд, всегда одинаковый для меня и мне подобных, — сильный, острый, “проницательный”, а по-моему еще и презрительный. Она, казалось, не просто воспитывала трудного ученика, ругая за недостатки, она уже разглядела во мне будущего преступника! Вот и хорошо...

Пожарная лестница начинается высоко; завхоз отпилил нижние перекладины специально, чтобы пацаны не лазали. Но из дому я прихватил доску, теперь приставил ее к стене и легко достал до лестницы. Перекладины ребристые, ржавые... Тихо! Машина промчалась по дороге. Куда, зачем в такой час?.. Не увидят из того дома? Спят… Вот и третий этаж. Взялся за крюк, поглядел вниз. Да, отсюда сорваться — это конец. Скорее! Лестница громыхнула под ногой. Чшш! Замер, прислушался. Отпускаю перекладину, протягиваю свободную руку, хватаюсь за край фрамуги. Просунув голову и руки внутрь, нащупываю, за что бы взяться. Карниз, штора. Выдержит? Химик прибивал! Пролез полностью, завис. Когда ноги коснулись подоконника, я отлепил руки от трубы оконного карниза и спрыгнул на пол...

Замок скользит в потных руках. Первый щелчок. Пальцы продолжают вращать колесики с цифрами. Еще щелчок. И последний. Уноси хоть все! Банки стеклянные и железные, запаянные ампулы, брикеты, коробки с порошками… Завтра, при свете дня, буду читать названия на этикетках: азотная кислота, бертолетова соль, фосфор, натрий металлический… Осторожно складываю все в овощную сетку...

Я защелкнул замок и открыл фрамугу полностью — так легче выбраться. Склянки позвякивают, что-то уже капает на ноги. Керосин, что ли? Точно, банка с натрием опрокинулась. Скорее! Крюк. Зависнуть. Ногой нащупать лестницу. Есть. Сетку в другу руку, так, так… Черт, неудобно… Все. Теперь — вниз.

Самое удивительное, что на другой день не было шума, словно никто не забирался в закрытый школьный кабинет. Дня через два у меня пожелтели ногти от азотной кислоты, которой я проверял мамино золотое кольцо, подпалилась бровь и прядь волос надо лбом. Это кусочек бегающего по воде натрия загорелся и выпрыгнул из стакана, брызнув мне в лицо огнем и горячей щелочью. На уроке химик внимательно посмотрел на мои пальцы.

— Логачев, задержись после звонка.

Когда мы остались одни, он провел пятерней по своему непослушному ежику и сказал просто и прямо, как ясновидящий:

— Принес бы ты все обратно.

Я почувствовал, что опять загораются кончики моих ушей. Как я их ненавидел! Учитель не обмолвился о краже. Наоборот, видя мое смущение, он заговорил торопливо, доброжелательно, почти переводя в шутку:

— Рванет в оба глаза — и что останется? Отвечай, что?

Я пожал плечами.

— Только уши останутся, как два алых паруса!.. Знаешь, ты лучше сюда приходи. Мы здесь такие опыты ставим — тебе и не снилось в твоем сарае...

Назавтра я вернул химику все реактивы, но заниматься в его кружке не стал. Подавил он меня своим великодушием, на всю жизнь оставил отметину. Но пригодились мне школьные опыты со взрывом и, особенно, с самовозгоранием. В свой черед переросли они в любимый детворой сценический трюк — зажигание одежды “взглядом”.

НОЧНЫЕ ГОНЩИКИ

Это рассказ не о “рокерах”, которые будят по ночам мирных горожан, ревущей стаей проносясь на мотоциклах. В моем Бахчисарае так ездят и сейчас, но у меня в юности не было мотоцикла, а теперь прошла пора, хоть и купил, первым в городе, “Хонду”. В пятнадцать лет я просто физически страдал от зависти, от желания запрыгнуть на послушного моей воле железного коня! Могло заколоть в сердце, голова болеть начинала, когда видел я пацанов лишь на год старше — на “Явах”! Да они же ездить толком не умели, а сколько понта дешевого, сколько треска и дыма!

Чтобы излечиться, я пошел однажды по ночной улице, заглядывая во дворы. Во мне зрела сокровенная мечта — угнать мотоцикл.

В ту пору, если глядеть из нашего сегодня, доверчивость рядовых владельцев транспортных средств граничила с идиотизмом. Возле домов хозяева оставляли на всю ночь дорогие мотоциклы, просто вынув ключи из замков зажигания. Как будто нельзя поехать без ключа!

Угнать мотоцикл я смог бы и в одиночку, но идея понравилась другу Лёньке. В ночной тишине пробирались мы по нашему родному захолустью — по столице Крымского ханства, неслышными шагами обходили коммунальные, а потом и частные дворы. Мы, юные романтики, вступали во взрослый мир тихо, чтобы не прерывался даже храп через открытые форточки. И вот — мотоцикл... Стоп, не дышать. В груди заворочалась, побежала по телу сладкая, горячая волна предвкушения. Стало жутко и радостно, как перед прыжком с высокой скалы в воду.

Я взялся за руль, отжал сцепление. Друг наклонился и рукой убрал подставку — медленно, осторожно, чтобы не щелкнула. Мы выкатили мотоцикл со двора; позвякивала ведущая цепь, шуршали по асфальту протекторы. От этих звуков, которые невозможно было заглушить, несмотря на все наши старания, исходила особая, вдохновенная жуть. Проснется кто-нибудь или нет? Уедем мы отсюда или убежим? А вдруг этот хозяин уже встал и смотрит?.. Но каждый новый шаг убеждал в победе. Потом осталось только открыть бензиновый краник, повернуть отверткой замок, чтобы зажглась фара, и вклинить в гнездо для ключа три спички… Все! Загорелась красная лампочка. Разгон, пуск двигателя… Вперед, полный газ! Предельное внимание! Это уж потом придет опьянение дорогой, скоростью, звездным небом над головой, а пока главное — проскочить городские улицы, по каждой из которых мог проезжать наряд милиции.

В окрестностях Бахчисарая ночной ветер пахнет лавандой. Одно движение руки — и этот тихий ароматный ветерок становится бешеным, и рубашка хлопает парусом.

— Не плюйся! — кричит Лёнька.

— Я не плююсь, это слезы! От ветра!

— Сто двадцать выжимает?

— Не вижу. Лампа сгорела!

— Дай руля!

— Подожди.

Этот ветер казался мне тогда ветром странствий, испытаний, побед и волшебных откровений. Впереди темнели горы, закрывали часть неба на горизонте. Через два-три часа над ними начнет синеть, потом розоветь. В устоявшемся ночном воздухе прохлада чередовалась с теплом. Мы ехали быстро, смело наклонялись на поворотах. У наших рокеров особым шиком считался такой наклон, при котором подножка чиркает об асфальт, высекая искры...

Далекими козьими тропками объезжали мы пост ГАИ, выбирались на пустынную Ялтинскую трассу и разгоняли машину до предела. Правда, предел на “ИЖах” невелик, да и поворотов становилось все больше.

Мы разыскивали пустыри с холмами и оврагами, по которым можно гонять, как на мотокроссе, — с прыжками, виражами, крутыми подъемами и спусками. Мы падали, обдирали локти и колени, рвали обувь, подворачивали пальцы ног, тут же поднимались вместе с “конем”, разгоняли его, запускали двигатель — и повторяли трюк, не позволяя страху прокрасться в душу.

Было лето. Мы выезжали на широченное плато Ай-Петри, накатом съезжали в Ялту. Выруливали на пустынный пляж, окунались в теплое, искрящее ноктилюками море и спешили обратно, с беспокойством поглядывая, как розовеет небо над Медведь-горой. А где-то выезжают на дорогу первые автомобили, возвращаются с ночных дежурств милицейские наряды... Предстояло повторить наши восемьдесят километров с пятьюстами поворотами, проехать сосновый бор, студеное айпетринское плато, буковый лес, выстуженные, уже встречающие новый день села Предгорья. Мы понимали, чем рискуем, тем более что в Ялте пришлось заехать на заправку. И все-таки возвратились утром в свой город, оставили мотоцикл на обочине дороги, недалеко от милиции, — усталые, сонные, счастливые...

Занятно вспомнить про угон мотоцикла “Юпитер-3” с легкой дюралевой коляской от “Паннонии”. Мы засиделись у приятеля-каратиста. Его брат, моряк дальнего плавания, привез кассеты с боевиками (тогда это была редкость), и мы смотрели до поздней ночи, останавливая и прокручивая назад, отрабатывали подсечки, броски, удары... Устали страшно, а домой-то добираться надо. Заглянул я в соседний двор.

— Выкатим?

Лёнька в ответ поежился, но это, по-моему, просто для порядка.

— Я погляжу, стой.

Иду на цыпочках через освещенный двор, убеждаюсь, что висячих замков нет. Покачал — бензобак не пустой. Взмахом руки подзываю Лёньку.

Прокатили через двор. Хорошо, что здесь нет собак, хотя где-то на улице залаяли. Открываю бензокраник, вставляю в замок зажигания спички. Разгон!..

На трехколесных агрегатах я прежде не ездил, вот и началось мучение. Коляска была привинчена с хорошим “развалом”, так что ее непременно следовало загрузить. Но мы-то этого не знали! Лёнька прыгнул в заднее седло, и нас неудержимо потянуло влево. Стоило взять правее — пустая коляска поднималась. Я ничего не понимал, но размышлять времени не было. Р-раз! Налетели на забор. Два! Заехали на кучу песка, заглушив двигатель. “Да что с тобой?” “Не пойму...” И, наконец, три! Разогнавшись километров до сорока в час, мы врезались в бетонный столб. Я ободрал себе пальцы рычагом ручного тормоза, Лёнька разбил колено. Бросив на дороге трехколесный драндулет, мы пошли пешком.

Через пару месяцев, снова оказавшись на дальней окраине, мы навестили знакомый двор, втайне надеясь уехать тем же транспортом, давно, надо полагать, отремонтированным. Увы, его заднее колесо оказалось замкнутым на огромный замок с цепью. Возвращаться пришлось пешком, но, как ни странно, я был почти счастлив от сознания, что принес хозяину пользу. Ведь другие на нашем месте разобрали бы мотоцикл на запчасти!

Однажды зимой нам удалось покататься на машине. Мы с Лёнькой выпили, а потом пошли на “дело”.

На алкоголь я слабоват — практики мало. Развезло меня крепко, изо всех сил держался. Грузовик стоял возле старого двухэтажного дома. Там, видно, жил водитель. Чтобы запустить мотор старого “ЗИЛа”, нам понадобилось подобие ключа — то есть, гвоздь, тут же вынутый из забора, сплющенный на камне и согнутый буквой “Г”. Стартер зудел в тишине очень громко и тревожно, но двигатель не заводился.

— Может, я? — надумал Лёнька.

— Успеешь. Еще раз пробую и уходим.

— Ты хоть дорогу знаешь?

— Я ее вижу!

Мы вышли и еще раз внимательно изучили повороты со двора на трассу; эх, если бы не снег на дороге... Никого? Давай снова. Завелся! Дверь! Да тихо ты, все, едем. Отжал. Врубил. Газанул. Фары зажечь! Большая умная машина послушно двинулась по белой дороге. Мы смеялись, мы опять победили!

И вдруг — удар. У нас только головы дернулись вперед. Должно быть, я подзабыл изученные повороты, и грузовик, благо, на небольшой скорости, врезался... но во что?

Вышли, смотрим. Перед нами сосна. Откуда здесь деревья, была же чистая дорога! Сдать задним ходом? Буксует. А ну, подложи крышку от колодца! У Лёньки руки-крюки, мигом содрал эту чугуняку и бросил под заднее колесо. Газ! Крышка улетает вперед, в заросли, и машина продолжает буксовать. Я смотрю вперед и опять ничего не вижу, кроме пустой белой дороги. Что за мистика? Вышел, огляделся.

— Слушай, — дошло, наконец, до Лёньки, — давай валить отсюда!

В одном из окон зажегся свет, а было-то часа три ночи. Значит, конец приключению. Уходим, пока не началось следующее. Напоследок Лёнька догадался провести по лобовому стеклу грузовика ногтями. В морозном наросте инея остались глубокие борозды. Так вот что видел я впереди, уверенный, что смотрю на бесконечную белую дорогу, широкую, ровную, зовущую!

Каскадеры со стажем говорят полушутя, что водка в их работе опаснее самих трюков. Да, многие профессионалы выходят в отставку и плотно садятся на стакан. Почему? В отечественном кинематографе прибавилось добротных трюковых сцен, но настолько меньше стало самих фильмов, что от тоски ожидания тихо угасают мастера, не умея найти себя в новой жизни. Мы приходим на смену — и тоже ждем. Ждем своей очереди потеряться в мире кино, опять обновленном и опять непонятном.

Что до самой работы каскадера, то секрет безопасности здесь в точном расчете. Это как в математике: чем задача сложнее, тем легче ошибиться и прийти к неверному решению. Авария — всегда ошибка. Наша давняя попытка угнать “ЗИЛ” сплошь состояла из ошибок, так что благополучный исход был всего лишь случайностью. Не обязательно быть каскадером, чтобы понять: кто в нашем деле уповает на случай, тот вряд ли проживет долго. Когда я только замышляю трюк, когда готовлю его, отметая случайности, я вспоминаю нашу пьяную “дорогу” — морозную ночь и густой иней на лобовом стекле. Пока продолжается мой каторжный труд, картина живет во мне, но когда трюк отработан, видение исчезает.

Нельзя, чтобы полеты души опережали разум, но ведь именно в этом цвет нашей юности! Бездумный рискованный шаг, словно первое, случайное движение маховика, может запустить рассчитанный разумом, налаженный, но замерший в ожидании двигатель. Не возьмусь я разбираться в этом вечном, неразрешимом противоречии, запавшем в меня в виде четверостишия известного крымского поэта:

Здесь жизнь замышляют сначала,

А там — прожигают дотла…

О, если бы молодость знала,

О, если бы старость могла!

Наглядевшись новых в те годы американских “видиков”, я проникся интересом к автомобильным гонкам, к автородео. Однажды мне довелось-таки испытать себя и в этом, когда мы угоняли совхозный “УАЗик”. Помню, у него был кузов, белый руль, трехступенчатая коробка передач и рычаг переключений на рулевой колонке, как у старой “Волги”. Прежде чем решиться загрохотать мотором, мы долго толкали грузовичок по дороге и очень устали. Потом завели, выехали на любимый наш пустырь, остановились. Управляя по очереди, вдоволь накатались по узкой каменистой колее. Но вот я высадил Лёньку, разогнался и наехал левым колесом на косогор, чтобы поставить машину, как в кино, на два правых колеса. И, конечно, завалил ее на бок...

Почти год мы держали все в тайне. Потом поделились-таки с нашими рокерами, и эти взрослые парни дали мне завидное прозвище — “Каскадер”.

ШТУРМАН РЕЧНОГО ФЛОТА

Нет рубежа, чтобы отделить юность от зрелости. Совершеннолетие, получение паспорта — формальность. Вопрос “кем быть” мы решаем в той поре, когда и себя еще толком не знаем. Поняв ошибку, спешим переучиться, хотя в тридцать лет учеба дается труднее, чем в пятнадцать. А чаще… привыкаем к той случайной профессии, которую выбрали не сердцем и не головою, чтобы серым мышонком прожить на чужом или просто на ничейном месте. Редким счастливцам удается почувствовать и правильно выбрать профессию с первого раза.

Я решил поступать в Горьковское училище речного флота, когда увидел мальчишку с нашей улицы, который приехал оттуда на каникулы. Он столько рассказал о том училище, что я заслушался и загорелся чужой идеей, как своей. Днями напролет пропадал я в спортзале, и в школьном мордобое больше не находил достойного соперника. Маловато мне было и дружеского спарринга на татами, хотелось боев реальных, за справедливость.

— Раньше нас была сотня, — говорил юный матросик, — и мы считались в городе основными. Теперь нас мало. Нам не хватает нормальных пацанов. Я рассказывал про тебя. Ребята ждут!

Прямо не мальчишка, а какой-то старый индеец, защитник родных прерий! Попробуй, не развесь уши. Вот так в пятнадцать лет я и выбрал будущую специальность. Полагал, что на всю жизнь.

В Горьком (сейчас это опять Нижний Новгород) мне сразу стало тесновато среди многоэтажных каменных домов, прямых улиц, автомобилей, башенных кранов. В Бахчисарае дымит один цементный завод, а здесь... Дым над городом повисал то серым, то желтым облаком, иногда его задувало даже в нашу общагу. Зато Волга влекла своим простором и свежим ветром, почти как море. Но вода в ней чаще бывала серой, под цвет неба с быстро бегущими тучами.

Училище наше считалось полувоенным. Армейскую службу оно не заменяло, зато давало специальность, которая могла пригодиться и в Крыму. Потом я действительно работал в Севастополе на буксире и даже, как положено будущему каскадеру, побывал в двух авариях (не по своей, правда, вине). Ну и понятно, что здесь, оторвавшись от дома, я получил, наконец-то, истинную свободу.

Оказывается, свой престиж “хозяев города” курсанты наши потеряли давно, в начале семидесятых. Меня тогда еще на свете не было. Третьекурсники и вправду ходили по городу в черных бушлатах, являлись на танцплощадки — непременно сотней! Кое-кто даже рисовал мелом на рукавах свастику, так что желание воевать с этой “черной сотней” было вполне патриотичным. Хорошо, что маскарад закончился до моего приезда, не то я занял бы сторону местных. А такое не прощается — пожалуй, и убить могли. Когда я приехал, на выпускном курсе не то что “черной сотни”, а просто сотни курсантов не набиралось. Городские ущемляли наших, и я должен был помочь товарищам.

Я готовил себя в бойцы и победители, в защитники слабых, в избавители от гнета, в волшебники. Однако первое впечатление оказалось тягостным. До сих пор, вспоминая эти три года, я воскрешаю в памяти сначала драки, а уж потом какую-никакую учебу с практическими занятиями на стареньком катере. Дрались постоянно, дрались жестоко, дрались все против всех. Враги объявлялись везде: внешние — тогда изволь поддерживать любого из “своих”, второй курс — воюй за свой первый, соседняя группа или комната — и здесь не отставай! Когда противников не было, их придумывали. Даже просто, от нечего делать, подкладывали соседней группе записки с вызовом на бой. И что-то не помнится мне, чтобы потом обнимались, как в старину! Кто все это придумывал? Нагрузка оказалась тяжеловатой даже для меня с моей “железной рубашкой”. А может быть — особенно для меня? Потому что, если со вторым курсом еще можно и нужно было драться, то от третьего полагалось терпеть, только терпеть. Этому я так и не научился.

— Ничего, — утешали меня товарищи, — доживем и мы до третьего курса. Тогда им покажем!

— Кому покажем?

— Салажне...

Нет, я не видел в этом даже намека на справедливость — наказывать младших за унижения, которых натерпелся от старших. Но таков был закон коллектива.

Я сразу пошел в секцию классической борьбы, занимался очень прилежно. В потасовках, особенно неравных, “классика” помогла мне даже больше, чем каратэ. Махание кулаками продолжалось лишь до той секунды, когда удавалось “пройти в ногу” противнику, то есть схватить его за ногу — и тут же поднять над головой, чтобы швырнуть на толпу, завалив сразу нескольких… Нет, я все-таки постараюсь удержаться от боевых картин, чтобы не делать книгу слишком злодейской. Мне хочется воспоминаний светлых, о лучшей поре, а чернота — всегда сама примешается.

Очень любил я соревнования, особенно с выездом. Борьба, волейбол, легкая атлетика — все что угодно, лишь бы победить! Иначе в училище потом жди неприятностей — все от того же выпускного курса. Такая была жизнь. С третьим курсом вообще нельзя было по справедливости. Мол, сам никого не трогай, а только давай сдачи, если кто “полезет”. Ха-ха! Сожрут! Это вбили в меня именно тогда, в училище, вбили надежно, ногами, в самые внутренности. Я понял, что выступать надо только с позиции силы. Но одно дело понять, а совсем другое — найти, взрастить в себе эту силу. Я стал нападать. Только так, преодолев свое нормальное, врожденное человеческое отвращение к несправедливости, я смог не потерять лица. Не ожидая, когда меня зацепят, я просто отзывал в сторонку двух-трех ребят с третьего курса и безо всяких предисловий начинал их “клепать”. Эти заводилы отбивались, как могли, но им всегда перепадало больше, чем мне. За такую агрессию я даже удостоился похвалы от “основных” с того же третьего курса — от тех, кого все боялись.

— Каскадер, приходи вечером в клуб, есть клиенты...

— Местные?

— Да так, штукатурка.

Это значит, строители из ПТУ. Тех мы гоняли запросто. Даже интереса нет.

— Чего морду кривишь? Придешь?

— Приду.

Какой ни герой, а попробуй откажись. Тем более что похвалили. Плевать мне, конечно, на эти похвалы. Сегодня бьем чужих, завтра своих... Бывало, что даже кое-кто из задир, из тех, что называли себя основными, не выдерживал, его просто трясти начинало при моем появлении!

— Серега, что за бес в тебя вселился? — кричали мне, втайне надеясь на мировую.

Да, это был действительно бес. Он не просто оберегал мое самолюбие, он внедрился в душу и начинал ее уродовать. В какой-то момент я почувствовал, что бить первым не так уж и противно, что я вошел во вкус. Презрение ко всем, готовность на все, сниженный болевой порог, и при этом — ни страха, ни угрызений совести — вот что я приобрел в училище речного флота. Мне тоже впору было рисовать на рукаве, а то и выкалывать на коже — свастику!

Из преподавателей мы боялись и, стало быть, уважали только военрука. В свои пятьдесят лет он двадцать раз подтягивался на перекладине, бегал с нами кроссы, бросал двухпудовики. Любого из нас этот бывший комбат-десантник мог поставить перед строем и, всем в назидание, хладнокровно отдубасить кулаками. За что и получил прозвище “Война”.

Городских мы немного подмяли, не без моего старания, и стал я для них первым врагом. Однажды у проходной порта я оказался один против местного кодла. Можно только предполагать, чем должна была закончиться для меня эта встреча. Но выбежал из ворот молодой капитан, за ним вышли судоводители, тоже из местных, из тех, с кем на практике мы ходили на одном пароходе. Капитан “свистал” своих, и собрался целый отряд. Флотские не сдали Каскадера и настояли на мирных переговорах. А там и милиция, и разбежались...

Еще немного — и меня погубило бы мое презрение к опасности. Видно, в весеннюю оттепель у юнца начала, как теперь говорят, “ехать крыша”. А может быть, во мне действовал все тот же вселившийся бес? Помогая выжить, выстоять, не потерять лицо, он потребовал так много, что уже и сама жизнь начала терять ценность.

КРЕЩЕНИЕ

Среди каменных зданий мне, крымчанину, с первых дней не хватало живой природы. Я часто выезжал за город — поискать грибов, прикоснуться к теплым от солнца стволам березок, пошуршать прошлогодними листьями в дубравах. Я пытался охватить взглядом и навсегда вобрать в память ширину и мощь Волги; в весеннее половодье я любил видеть затопленные, каждый год оживающие вязы и ветлы на поймах. Вспоминал море, хотелось домой. Вот тогда и совершилось это крещение. В Бахчисарае я научился ценить свободу, а здесь, на берегу Волги, понял по-настоящему, что же такое жизнь.

Это было в день стипендии. Мы с парнями из моей комнаты, как нормальные мужики, набрали водки. Пикник устроили на природе, я сам показывал дорогу к своей любимой пойме, еще заснеженной. Пришлось долго обходить речную излучину, хотя по льду ближе, и следы есть. Но лед уже был ненадежный, весенний. Водку мы распили залпом, стаканами — так пили взрослые возле магазинов. Болтали, смеялись, пробовали развести костер…

Когда возвращались, подтаял снег, и мы то и дело хлюпали сапогами по воде. Опять надо было обходить эти широкие меандры с глиной по берегам — идти, поглядывая то на заводские трубы, то на черные полыньи в ноздреватом льду. Начиналась оттепель. Солнце и влажный ветер с юга напоминали мне о Крыме и добавляли опьянения. Но как далеко было наше крымское лето! Меня влекло в неведомое: на острова, на дальние берега, даже на это хрупкое ледяное поле. Выдержит?

— Я приду раньше вас! — плохо соображая, заявил я товарищам.

И пошел по льду, считая шаги: шесть, десять, четырнадцать… Я был в казенных кирзачах и в бушлате. Такою же казенной казалась мне (да, по сути, и была) вся моя жизнь во враждебном городе. Так не сочеталась она с этим радостным началом весны — ручьи, капели, синева сквозь кроны берез! Мелькнула ужасная мысль: а вдруг не дойду? Ну что ж, не дойду — значит, судьба. Значит, он был просто неудачником, этот слабак, возомнивший себя каскадером. Стоит ли жалеть о такой жизни? Это подумалось как будто о постороннем, на съемках фильма. Как много потеряли киношники, что не было их в тот день рядом!

Взрослые умеют выбираться из передряг, не нуждаясь в утешениях философов. Жизнь приучает видеть в любом несчастье не закалку на будущее, не романтическое испытание духа, которому так радуются молодые балбесы, а лишь очередное житейское неудобство. Мне же тогда было слишком мало лет, чтобы понять истину, выраженную крылатым двустишием: “Страшно то, что мог ты не родиться, даже если страшно, что живешь...”

Как это — мог не родиться? Чепуха. Я мог бы родиться и вырасти в хорошей семье, с заботой и лаской, с подстраховкой на все случаи, чтобы кормили, одевали, обучали, воспитывали. Чтобы научили любить жизнь!.. И дружил бы не со шпаной бахчисарайской, и учился не здесь, и ходил бы не по льду, грязному от листьев и прошлогодней глины, а по ковровым дорожкам университетов... Не повезло.

Что ж, это даже романтично для Каскадера — потеряться в Волге; пусть будут его обелисками растущие прямо из воды и зеленеющие с каждой весною вербы! Он не узнает ни армейской муштры, ни семейных тягот, в дураках оставит всех начальничков на будущей работе, ему не придется скрипеть по больничным палатам в старости. И, главное, никого не огорчит он своим исчезновением, вот как сегодня, как сейчас!

Бес мой располагался во мне хозяином, изумленно оглядываясь. Он не рассчитывал на такую победу, но я сам помогал ему воображением и своею пьяной бесшабашностью. Не проживу как все, не доползу, как положено, до седины и лысины? Зато никто не увидит слабости Каскадера! Льдины сомкнутся надо мною — они ведь не расскажут, как я бился о них головой, как жалел и каялся, и умолял Всевышнего выпустить меня! Называл себя грешником, преступником, безумцем... Таким бы мог стать фильм про меня, мой первый и последний.

А еще, глядишь, и выдержит ледяная дорога, останется надежной дорогой жизни! Они пойдут в обход, а я напрямую...

Лед треснул, когда я прошел больше половины пути. Я потерял равновесие и упал, хватаясь за мокрый обломок. А вода! А холод! Ватник и сапоги намокли, течение тянуло меня под лед, льдины крошились и резали руки, как битые стекла. Задралась одежда, и я до крови исполосовал живот. Ох, выручайте, мои спортзалы и стадионы! Я выбирался на лед, но трещины росли, опережали, край ледяного поля рушился, и я опять погружался в воду. Словно ледокол, я проламывал полынью и удлинял ее. Она становилась такой широкой и ровной, что в моем “фарватере” вполне могла бы пройти шестивесельная шлюпка…

Этот бред пришел мне в голову уже на берегу, когда я оглянулся на страшную реку. А тогда я не думал, не чувствовал, не надеялся и любую лишнюю мысль отгонял как предательскую. Я не хотел оставаться в воде, вот и все. Не надо мне никаких фильмов! Никакого геройства! Я даже соглашался не стать каскадером, не стать никем. Трудягой бездумным и бессловесным, забулдыгой, нищим, бомжом — лишь бы жить, лишь бы видеть этот снег, эту холодную липкую глину, это мокрое небо, жить и никогда больше не фантазировать...

Впрочем, и само понятие “хотеть” тоже пришло потом, с той блаженной секунды, когда ноги нащупали дно. Я отталкивался от грунта, еще мерзлого под водой, я падал на лед и снова проламывал его кулаками и локтями. Но я шел, все-таки шел поперек реки и уже понимал, что течение не сильнее меня! Вода и льдины замедляли шаги, а мне хотелось выскочить на берег одним великанским прыжком. Иду, кроша лед, и опять начинаю думать о фильме, о новых трюках, об этом спасительном прыжке. Неисправимый!

Вот и все, река позади, падаю на мокрый снег — будто на песочек крымского пляжа. Самый счастливый миг — изо всего, что было в жизни. Дышу глубоко минуту, две, три — не помню, сколько. Потом встаю, сбрасываю телогрейку, пытаюсь выкрутить, топчу ногами...

Я много лет плаваю в зимнем море. Я и теперь, в Москве, при любом морозе обливаюсь по утрам холодной водой. Но никогда... чтобы так... нет, это был не просто холод, это настоящие тиски смерти!

Самым непостижимым оказалось исчезновение товарищей. Благоразумные люди, чтобы не прослыть обманщиками, не рассказывают о таких событиях, даже если пережили их сами или случайно стали свидетелями. Вот так и мне, наверное, не следует говорить плохо о товарищах из-за того, что они меня бросили. Ведь невозможно такое в жизни! Может, я просто чего-то не понял? Но их не было ни на том берегу, ни на этом. Не было!..

Трасса недалеко, только миновать широкую лесополосу. Я иду как можно скорее, правда, качаюсь, потому что дрожат ноги. Пьяный? О, нет, нет. Когда возвращаются силы, перехожу на бег. Так, солдатским марш-броском, я добрался до трассы. Машина с зеленым огоньком возвращалась в город. Ни на что не надеясь, поднимаю руку. И кажется, все плохое, что отпущено было мне на этот день, уже свершилось.

Водитель старой “Волги” посмотрел на меня — и понял. Не включая счетчика, он привез меня в общагу и, пока я ходил за деньгами, уехал.

Возможно ли такое сегодня? Того неприметного мужичка я даже не разглядел как следует, чтобы запомнить. Позже мне подумалось, что этот водитель не побоялся бы и на лед выйти, чтобы спасти человека, что не богатыри двухметровые, не герои с медальными профилями, а именно вот такие низкорослые, невзрачные, мирные славяне отстояли Москву в сорок первом, а потом и всю страну… Зато помню тех двоих, которые пришли вечером и сели за стол, как ни в чем не бывало, допивать пиво, рубать сало с чесноком. Я смотрел на них ошалело, я даже ударить их не смог. Какие-то виртуальные существа, чудовища внеземные...

— Куда вы ушли? Я же был на льду! Вы что, так нажрались? Вы бросили меня?

— Мы и сами смотрим, куда ты делся…

— Я утонул!

— Как утонул?

— Нет, вы вправду не поняли?

— Пошел и пошел, ну, думаем, ты все знаешь...

Бог им судья, это даже к лучшему. Не поняли! А хотя — что они могли? После такого я стал полагаться в жизни только на себя. И еще, конечно, на Всевышнего.

Крещение в ледяной купели раскрыло душу мою навстречу Богу. Нет, не по церковным канонам, без рабских земных поклонов. И даже не собственному Богу, наперекор традициям, как бывает у бравирующих независимостью бунтарей. Случайно встретил я Учителя, которого неосознанно искал. Он показал мне путь сильных и свободных. Свершилось это через несколько лет в Крыму, возле священного водопада Су-Учхан. Я уже был подготовлен и назвал бы это учение кратчайшим путем к Истине. Кратчайшим, но все таки недостаточно коротким для одной человеческой жизни.

ПРИШЛА ПОРА…

Иногда мы ходили на вечера в педучилище. Для меня это осталось одним из немногих добрых воспоминаний того времени. Я познакомился с хорошенькой первокурсницей. То была настоящая жительница лесной российской глубинки — округло oкающая, синеглазая, с длинной русой косой. Правда, очень уж не современная, как мне казалось в мои восемнадцать. На зимние каникулы она уехала домой, в рабочую слободку, что километрах в двадцати от Горького, и я почти каждый день приезжал на ее полустанок, возле которого даже не все поезда останавливались. Не столько ради экономии, сколько из молодецкого ухарства, я садился на товарняк, полчаса дрожал от холода на тормозной площадке, а потом прыгал на ходу.

Мой первый в жизни прыжок с поезда оказался не каскадерским: ободранные ладони, сорванные пуговицы, сбитое колено. Заявился к ней в таком виде, и она кинулась искать аптечку, йод, иголку с ниткой… Я же попросил, пока не пришли родители, поискать в погребе самогона.

— У тебя что, не было на билет?

— Не было, — отвираюсь я.

— У меня возьми.

— Еще чего!..

— Ты мне нужен живой, понял? !

— Я живой, даже слишком. А ты не замечаешь...

— Ты уедешь после училища?

— Откуда я знаю?

— Знаешь.

— Мне здесь тоже хорошо.

— Со мной?

— Угу...

Захмелел я, как всегда, от одной рюмки, полез целоваться, чтобы меньше болтать, а она меня мягко, но неукоснимо отталкивала. Не столько руками, сколько взглядом да лишними словами. Я уже чуть было не залепетал о любви, но спохватился: скажешь “люблю” — надо жениться. Капкан!

А правда, любил ли я свою лесную колдунью? Не знаю. Интересно бывало нам бегать друг за другом вдоль полотна, чтобы согреться, гулять по заснеженным тропинкам, а потом заходить вместе к ее подружке, угощаться вишневой наливкой, слушать неспешный говорок, видеть улыбчивые глаза и верить, что ты неповторим, что тебя здесь любят, хотя и держат на дистанции...

Вот так. Опасны они, эти железные дороги, эти глубинки, эти синеглазые девушки с длинными косами!

Постепенно я освоился и с тормозных площадок прыгал как надо, с кувырком и пробежкой; даже хотелось, чтобы поезд шел побыстрее. Настанет пора, и, даст Бог, мой прыжок-кувырок вниз головой войдет в Книгу рекордов Гиннеса. Что-то в нем будет и от этих прыжков с поезда!

НА КРЫШЕ

Была в моей юности веселая поездка в Сочи, где выступаем теперь каждое лето. Ехали мы на крышах поездов — вдоль пляжей, пустынных даже в разгар сезона, мимо южных городов и курортных поселков, мимо станций и соляриев, сквозь каменную тьму тоннелей, на сводах которых собиралась влага и каплями освежала наши лица.

Это было летом, после второго курса речного училища. Мы с Генкой всегда дрались в одной команде, мы и в путешествие выбрались вдвоем — безбилетные, безденежные мечтатели, не отягченные мыслями о далеких целях. Все свое умещалось у каждого из нас в тощем рюкзачке.

Как-то сама собой, без обсуждений и тренировок, сложилась тактика нашего передвижения. Чтобы незаметно заскочить на сцепку, мы подходим к поезду с противоположной от перрона стороны. Прогуливаемся не спеша вдоль полотна, с приятным волнением поглядываем на светофор.

— Зеленый! — шепчет Генка.

Поезд плавно трогается, и мы тут же запрыгиваем на подножку одного из вагонов, со стороны нерабочего тамбура, переходим на сцепку и замираем. Когда станция, рабочие в оранжевых жилетах, будка стрелочника, милиционеры на дальней платформе, — когда все это остается позади, мы взбираемся на крышу. Поезд набирает скорость, и мы глядим вперед как победители, щурясь от ветра с угольным дымком титанов. Лязгают сцепные устройства, скрежещут, трутся внизу стальные тарелки амортизаторов. Сверху, на мягком резиновом уплотнителе, можно кое как примоститься и даже прилечь на бок, поджав ноги.

Тепло. Вокруг пожухлая степь с ароматом сена. На горизонте вечерняя заря, ближе мелькают тусклые огоньки полустанков. Не хочется думать о том, сколько лет прошло с того чудного вечера. Все, все, что было тогда — вижу, слышу, чувствую...

Надо пробираться в вагон. Ищем незапертый тамбур, для этого по очереди спускаемся на амортизаторы, переходим на подножки и дергаем ручки боковых дверей. Закрыто. Перелезаем через крышу на другую сторону состава, снова пробуем двери. Тоже на замке? Ладно, идем по крыше вперед, к следующим вагонам. Идти надо вприсядку, пониже, чтобы рюкзак за плечами не выпячивался, а лучше — на четвереньках. Ползешь и повторяешь про себя четыре строки, которые сами сложились на этой крыше:

Нипочем нам зной и холод,

Дождь и снег, и гололед,

Но задень случайно провод —

Ветром пепел разнесет!

Но вот я нашел незапертую дверь.

— Ура! Проводник — студент.

— Или студентка, — смеется Генка.

— Тебе не все равно?

— Нет, конечно!

Зашли в тамбур, аккуратно прикрыли за собой дверь. Впервые за несколько часов отдыхаем от ветра и грохота колес. Чтобы не “светиться” перед купе проводников, переходим в нерабочий тамбур соседнего вагона, снимаем рюкзаки. Дверь в вагон отворяем медленно, будто она сама отошла, от ветра или от покачивания…

— Ну, что там?

— Стоит, гад, белье перебирает.

Я так же медленно затворяю дверь. Ждем. На станции проводник сойдет на перрон, куда денется. Но когда она, эта станция? Стоять в тамбуре опасно, здесь мы в два счета наткнемся на ревизора или начальника поезда.

— Давай закуривать.

— Ты на морду погляди.

— Грязная? Покажи, где.

— Весь как кочегар!

Неумело дымим для вида, сигареты купили специально. Вышли, мол, ребята покурить. Хорошо бы умыться... Ага, притормаживает. Огоньки. Еще медленнее. Платформа!

— Станция?

— Не знаю. — Я смотрю вперед, как могу. — Светофоров много, не поймешь... Опять тормозит. Давай, туши, все!

— В вагон?

— Пулей!

Теперь не терять ни секунды. Быстро входим в вагон, выбираем купе потемнее. Взявшись за две третьих полки, как за концы гимнастических брусьев, одним рывком поднимаюсь, ложусь, подтягиваю ноги. Все! Затаиться, уснуть, умереть — нет меня! Так не хочется опять на крышу! Потом тихонько снимаю босоножки, кладу вместе с рюкзаком под голову…

Пассажир со второй напротив проснулся, глянул подозрительно, ощупал свой правый карман и отвернулся к стене. Внизу храпят. Порядок! Спим. Часов пять — наши законные. Но рано утром надо снова перебраться на крышу, иначе заметят и высадят. Мы, конечно, не отстанем, прицепимся. Где нас только не высаживали!

Помню, лежим на крыше, подъезжаем к Туапсе. Поезд остановился перед светофором. Темнота полная. На соседней колее, совсем рядом, стоит другой состав. Пассажиры и пассажирки повысовывались в открытые окна, болтают, свежим воздухом дышат. Веселые дамочки, на курорт едут! “А это… Это кто? Смотрите!” И уже минут через пять проводники обоих составов хватают фонари да понтовые свои топорики для дров, выбегают, кричат гортанно — начинается охота. Охота на нас. Это не ленивые добродушные студенты, а горячие, жаждущие справедливости кавказцы. Пришлось нам слезть и уйти в темноту, от греха подальше. Так и упустили оба поезда. Ничего, скоро подошел следующий: июль — месяц жаркий.

В том путешествии мы научились проникать в вагон не только через незапертую дверь, но и в окно туалета. Помню, как я влезал в это окно головой вперед и думал, что вот сейчас, в самый ответственный момент, войдет законный посетитель и застанет меня в таком странном виде. Загудела и пронеслась навстречу электричка. Почему-то мне захотелось поджать торчащие из окна ноги. Встречный состав прогрохотал ближе, чем я думал, — в метре от нашего. Уже в вагоне Генка, наблюдавший все это со сцепки, сообщил мне радостно, что я счастливчик. Потому что если бы я убрал ноги на секунду позже, у меня бы их уже не было…

В туалете мы умылись, причесались и в маечках, с рюкзаками, вдвоем (!) вышли под изумленный взгляд молодой пассажирки, уже стучавшей в дверь.

Сочи — город богатых. Хмуро его субтропическое солнышко для тех, кто приезжает без денег. Вот и мы были чужими на том вечном празднике, несмотря на свою победную молодость. Пляжи сочинские из крупных камней, хуже крымских. Парки… понятно, лучше, потому что там теплее и, главное, больше влаги. Вечерняя роса увлажняет не только траву и листья, но и железные крыши. Как блестела эта мокрая крыша вагона в свете вокзальных прожекторов при ясном звездном небе!..

За несколько дней мы проехали до Сухуми. Выходили где понравится, изучали побережье, ночевали на чердаках, на пляжах, а то и просто под деревьями. Последние копейки откладывали на билеты в обезьяний питомник, а в Сухумский ботанический сад умудрились перелезть через забор.

На обратном пути Генка так освоился, что обставил меня — Каскадера, вдохновителя этой феерической поездки на крышах! Он пробрался в тамбур не через дверь или окно, а прямо в щель между упругими створками резиновых уплотнителей. Я полез за ним. Хорошо, что поезд не тормознул в эти секунды, иначе в той щели оказалось бы совсем мало места — могло и расплющить. Но состав еще только набирал скорость.

ТОЧКА!

Мне так не хочется вспоминать об этом. Но книга исповедальная, очищающая. Все, в чем признался на исповеди, сбрасываешь с себя, и все сгорает над огнем лампады. В моей жизни набралось много причин для покаяния, но были полтора года, когда я только и делал, что очищал себя от прошлого. Вот и теперь я хочу, наконец-то, сжечь проклятые воспоминания, которые мучают меня до сих пор. Но чтобы забыть прошлое, чтобы было что сжечь, надо заново все вспомнить.

Окончив училище, я поехал в Севастополь осваивать работу штурмана. О корабельной романтике мне не очень думалось: нагляделся. Но еще больше узнал о ней, попав на свой буксир в Стрелецкой бухте. Работа была скучной, приземленной, матросы полностью зависели от капитана. О том ли мечталось?

Мне еще не было и двадцати, когда я похоронил маму. Отношения с отцом были отчужденные. И я рано усвоил, что надеяться можно только на себя. Моя жизнь показалась бы, наверное, вполне гладкой, мои грехи — смешными, исповедь — ненужной, если бы пренебрежение к некоторым статьям уголовного кодекса закончилось в шальном подростковом возрасте. И правда, с кем не бывает? Но чужие мотоциклы и машины продолжали притягивать меня и после училища.

И конечно, случилось оно со мной, это роковое событие, вошла в судьбу ночь последнего угона. Этой ночи могло и не быть, пойди я на “дело” в одиночку. Но мы пошли вчетвером, то есть, как сказано в статье, “группой лиц по предварительному сговору”. Как ненавижу я с тех пор эти “группы лиц”!

Вначале я презирал подельников за их слабость: такие опытные, грозные на вид, воришки раскололись. Потом стал ненавидеть их за то, что втянули меня в кражу. А теперь понял, что эта компания и эта ночь должны были вломиться в мою судьбу, чтобы отвести подальше от пропасти. И вспоминаю о них даже с благодарностью.

Первое, что оживает сквозь темноту полузабытых лет, — это приглушенный дождем и ветром тягучий, выматывающий душу скрип ножовочного полотна. Стихает ветер, останавливается ножовка; только новый порыв позволяет возобновить работу. Окна были близко, и за любым из них могли страдать от бессонницы. Но приходилось полагаться на старших, опытных — ведь они взяли меня в “настоящее дело”, для них не первое! В гараже стояла новенькая “шестерка”; такие машины не бросают, накатавшись. Иномарки тогда еще были диковинкой, и за новые “Жигули” даже убивали…

Визг пилы прекратился. С легким щелчком снят замок. Тихонько скрипнув, отворилась дверь гаража. Яркая световая точка микрофонарика, словно светящееся насекомое, бегает по левой дверце. Мосол долго перебирает ключи на связке, руками дергает. Наконец хрипло шепчет: “Кати!” Волнуется, гад. По бетону машина катится легко, тихо. Пацаны аккуратно закрывают гараж и на место спиленного замка вешают точно такой, новый. Придется хозяину тоже поработать пилой.

Вот и все. Меня взяли как толкача и как бойца на случай; впервые не сажусь я за руль угнанной машины, впервые не суждено этой машине вернуться к своему владельцу. Мосол и Сурыга уезжают, мы с Вахрамеем уходим. Свое мы получим позже.

И получили-таки, ждать долго не пришлось! Когда твой автомобиль катится к обрыву, нужно радоваться, если у него отвалилось колесо. Стало быть, все к лучшему, суждена мне была и такая ночь.

Почему нельзя брать чужое? Потому что поймают и посадят? Потому что это грех? Может быть, просто по-христиански жаль того человека, хозяина угнанной машины? Если именно это внушают воспитатели, они мало чего добьются. Пострадавшего мы не видим, для нас он существо абстрактное. О грехах беспокоиться — молоды. А что до милиции, так не ловили же до сих пор! Стало быть, все в порядке, опасность не велика, можно рискнуть.

Чем же, все-таки, опасно воровство, даже мелкое, вроде бы невинное? Тем, что оно может понравиться. Привыкнешь, как к наркотику, и не сможешь по-другому жить. И когда-нибудь попадешься, обязательно попадешься. Не теперь, на украденной в школьном буфете булочке, и не завтра, на вытащенном из чужой кладовки велосипеде, и даже не через месяц, когда вы сняли с пьяного часы и кожаную куртку... Судьба дает время заглотнуть крючок по-настоящему — чтобы уже никогда с него не сорваться!

Ты попадешься, когда привыкнешь воровать мимоходом, не боясь и не задумываясь. Когда потеряешь осторожность, как это часто бывает с начинающими, но уже вкусившими скорости водителями. Момент будет самый неподходящий, и ржавая решетка перечеркнет все мечты о счастливой жизни, о будущей учебе, о любви всамделишной... “Ты наш...” — прошепчет гостеприимная камера.

И будет у тебя вдоволь времени подумать, почему же нельзя было красть ту булочку на большой перемене! А если ты не бревно бесчувственное, — то и выплакаться на нарах, разглядев свой путь впереди — тюрьма и воля, воля (ух, какая вольная!) — и снова тюрьма. И конец дороги, когда лет в сорок пять, полуживой от чифиря и спирта, изрезанный, зататуированный, обреченный на одиночество, станешь ты вокзальным или рыночным бомжом, переползешь на свалку жизни…

Я не думал, что еще смогу плакать! Я не плакал лет, наверное, с пяти. Никто в камере не видел моих тайных слез среди ночи, а сам я их не стыдился. Я не боялся уголовников, не боялся тюрьмы. Позже я нашел силы принять неизбежное и все время, что оставалось у меня до суда, — все эти полгода — готовил себя к тюрьме изматывающими, жестокими тренировками. Но в ту ночь я впервые попытался разглядеть свою жизнь до конца — все, что сам для себя выбрал. Тюрьма и воля, воля и тюрьма. Не выскочить. Да, такое надо было пережить, чтобы осталась во мне эта самая болезненная, зато самая надежная прививка. Чтобы вспомнить, рассказать и наконец-то — забыть.

Видно, следователи разглядели во мне матерого неуловимого уголовника, вот и прицепились с какими-то дурацкими кражами, о которых я даже не слышал. Квартира нумизмата, цветной телевизор на даче в садово-товарищеском кооперативе, какие-то саженцы в совхозе “Коммунар”… Я о своих-то подвигах молчал, как партизан, а мне цепляли чужое! Меня допрашивали добросовестно. Поглядев на мою физиономию, следователь сразу понял, что от такого словами ничего не добьешься.

Как вы считаете, бьют в нашей милиции? А если бьют, то по какой методе? Сильно? Без следов? Лично у меня спина стала черной — так ее обработали дубинками. Была в том кабинете короткая боевая сцена, когда я не выдержал и ответил. Не представляю, чем бы все кончилось, но тут же влетел некий “полицейский Кувалда”, и против него бессильным оказалось даже мое каратэ...

Назавтра меня снова привели на допрос. Вчерашний следователь благоразумно, даже с какой-то непонятной (а может и понятной) торопливостью предъявил мне протоколы чистосердечных раскаяний моих друзей-подельников. Вот так, все. Проиграл. Я подписал признание в последнем угоне, раскаялся и дал подписку о невыезде... Та роковая ночь для меня была без цветов и запахов. Серой получилась она и в книге.

Для суда нужна была характеристика-ходатайство, а прежний начальник в этой спасительной бумаге отказал. Пришлось мне искать новую работу, и я срочно устроился в кооператив — возить из Ялты мороженое. Ездил каждый день через Ай-Петри по своей любимой дороге, уже как законный водитель. Зарабатывал деньги для суда, зарабатывал характеристику и даже просто сознание собственного права жить среди нормальных людей. Извините за высокопарность, но тогда я думал именно так. Друзья-товарищи? Они отошли сами собой. Все. Те полгода составили для меня распорядок всей дальнейшей жизни: работа, тренировки, размышление над каждой жизненной задачей. Я так истязал себя, готовясь к худшему, что начало отказывать сердце. Пришел к врачу — кардиограмма показала предынфарктное состояние. И это в двадцать лет!

Условный приговор поставил точку на той гонке, на сверхнапряжении, да пожалуй, и на самой юности. Я прекращаю исповедь — ставлю точку на всей уголовной теме. Но вид крутящихся колес будоражит меня до сих пор...

ЧУДО НЕСЛУЧАЙНОЕ

Странно слышать, когда люди называют свое детство и отрочество золотой порой. Подготовка к жизни — это пора беспомощности, подневольной учебы и горьких, часто катастрофических ошибок, которые хочется забыть. Хорошо еще, если сам не обкорнаешь свою “золотую пору!” Нет, лучшее время наступило для меня годам к тридцати, а может быть (я надеюсь на это), — оно еще впереди. Жизнь моя как в сказке — чем дальше, тем интереснее. Волжский лед не выдержал моего небольшого веса, но ведь я не утонул! Много сил пробудила эта победа, хотя до настоящих побед было еще очень далеко.

В юности я зачитывался книгами Джека Лондона и рассказом о самой его биографии. Я учился в городе на Волге, но готовил себя, конечно, не на речной, а на морской флот. Безумно хотелось повидать мир! И еще до окончания училища я стал думать о путешествии на Кавказ. Но поначалу влекли меня не горы, а побережья, вот мы с Генкой и побывали на тех побережьях вдвоем — эдакие молодые львы, победители, хозяева жизни…

Надо стать старше, чтобы почувствовать: иногда лучше путешествовать одному. Пришла моя пора; я сам, под руководством знакомого альпиниста, продумал маршрут, собрался, сделал ледоруб — и перешел в одиночку Главный Кавказский хребет. Я ждал мороза, сугробов, диких нехоженых троп, я подумывал о встрече с кабанами, шакалами, а то и со снежным барсом. Но было солнечно, совсем немного осталось снега на перевале Донгуз-Орун, одна за другой исследили подтаявшую тропу туристические группы, и оказался этот переход несложным и совсем не опасным. Только вдали, на южном склоне ущелья, подтаивал и осыпался “язык” ледника; с таким грохотом, наверное, рвутся бомбы. И каждый раз я оборачивался поглядеть на ту чудовищную гору, представляя себя на сером, обрубленном с краю леднике.

Неземное почудилось мне в тех горах — в резкой линии черно-белых вершин и хребтов на фоне синего, с фиолетовым отливом, неба, в вечно сияющей белизне плоскогорий, в блеске зеленовато-серых ледников. Таким маленьким ты себя чувствуешь здесь, таким коротким свой век, ничтожными, просто незаметными перед вечностью свои надежды и катастрофы, победы и страдания — все, на что обречены мы по воле провидения, все, вокруг чего вертится мир для каждого из нас. Величие природы оглушает тебя в этих горах; притихший, ты начинаешь стыдиться былого беспокойства о делах житейских; поднимаясь в горы, ты невольно поднимаешься и над земной суетой. Тяжелая работа для тела — и отдых, очищение, омоложение для измученной души.

С перевала я съезжал по снегу, расстелив самодельную палатку, но все равно вымок. Потом, когда кончился снег, я долго шел по камням через речки и ручьи, сквозь высокую влажную траву, удивляясь и радуясь этому сказочному переходу с севера на юг, из зимы в лето. Я пил мацони в хижине пастухов, собирал землянику вокруг источников нарзана. Вечером поставил палатку возле реки, разжег костер из толстенных веток березы, лещины, пихты. Долго не хотелось ложиться. Издали слышалась песня — не спалось и другим палаточным романтикам. В ночном воздухе носились крылатые светляки. Проскакали мимо какие-то джигиты… Чудно, жутко было думать, что вот так и проживут они весь свой век в звериных урочищах, лишь мельком поглядывая на туристов-горожан. И тоскливо мне стало — захотелось в такую же компанию, чтобы петь вместе, знакомиться, пить “маджарку”, обмениваться адресами и приглашать к себе. А пока — окунуться всей компанией в холодную реку да разбрестись парами, затеряться в пихтовом лесу, где можно каждому развести свой маленький костер на поляне...

На другой день я прошел еще километров десять и оказался в деревне возле огромного водопада. Там я сел на случайный грузовик, но ехал он не до самого моря. Судьба? Я вышел возле какой-то харчевни и сел у дороги на скамейку. Дождусь ли сегодня другой машины или пойду в лес, ночевать в палатке? Надоело, устал, промерз, изголодался... Думалось уже о море, о сухумских пляжах, о самолете или теплоходе в Крым. Долго сидел я на скамейке, усталый небритый бродяга, и безнадежно махал руками легковичкам, чтобы доехать по горной дороге до Сухуми или хотя бы до Зугдиди.

Вот остановились красные “Жигули”. Нет, не для меня. Я глянул на хозяина — помятый, рыхлый, совсем не похож на горца. Подставил камень под колесо, взял тарелку и пошел в менгрельскую харчевню с громким названием “Кафе”. Девочка лет десяти осталась на переднем сидении. Она высовывалась и с любопытством поглядывала на мой рюкзак с привязанным к нему ледорубом, потом садилась за руль, крутила ручки стекол. Сзади сидела женщина — видно, ее мама, с большими сумками и с двумя маленькими детьми. С поломанного замка зажигания свисали оголенные провода, которые, очевидно, водитель замыкал, когда заводил мотор. Я сразу это отметил и подумал: “Угнать же могут! Хорошо живут, все честные”. Солнце уже закатилось за лесистый гребень, и было неуютно ждать ночи в горах. Домой бы! Только где он был, мой настоящий дом? А теперь он где? Я смотрел на семью в машине и по-доброму завидовал хозяину: ведь сегодня он приедет к себе, сядет за стол, поест мяса, запьет сухим вином, потом ляжет в мягкую кровать…

Что? Зудящий звук стартера, детский крик, женский визг — все одновременно. Машина поехала... Как я потом понял, девочка зацепила коленкой провода, маховик завертелся и колесо перекатилось через подставленный камень. Машина поехала вниз по дороге, за поворотом которой была пропасть... Двумя прыжками я догнал машину, рванул на себя правую дверцу. Не прекращая визжать, девочка выскочила, почти выкатилась на асфальт. Прыгнуть на место пассажира, а потом перебраться за руль я бы, пожалуй, не успел. Я упал животом на сидения и нажал тормоз рукой. Давить пришлось сильно; педаль с острыми бороздками оказалась очень тугой. Все же кое-как “жигуленок” остановился. Я чуть-чуть ослабил нажим — машина опять дернулась, и опять закричала женщина на заднем сидении. Затянуть ручник я не мог, потому что лежал на его рычаге (потом выяснилось, что и не работал тот ручник). Автомобиль явно нуждался в замене прокладки, как говорят водители, “между рулем и сидением”. Так я и держал педаль рукой, пока эта “прокладка” мужского пола не пришлепала из харчевни, держа в руках тарелку с чебуреками, в окружении толпы соотечественников. Наконец-то водитель разомкнул провода (я сам не успел или не догадался это сделать, такой был страшный визг).

А какой теперь поднялся шум! Сперва меня обступили: думали, я пытаюсь угнать машину... Видно, осталось что-то на лице моем из тех веселых времен! Говорили и кричали по-грузински, несколько раз повторив одно понятное мне слово “стартер”. Женщина смотрела на мужа, что-то громко кричала ему, показывая то на детей, то на меня. И вдруг переменилась, подобрела толпа, стали хлопать по плечам, жали руки, галдели все разом. Лишь хозяин машины растерянно стоял в стороне. По-моему, этот мужик пришел в себя только на вечернем застолье.

Машина стояла уже на левой стороне дороги, в нескольких метрах от края. Внизу шумела Ингури. Кто-то подошел и глянул вниз. Меня затолкали в эти “Жигули”, повезли к себе в гости. Я поддался, поехал из любопытства, хотя ожидаемое угощение и ночлег под настоящей крышей оказались бы очень кстати. Правда, чувствовал я себя неловко: ведь понятно же, что это случайность, а никакой не подвиг, что “так на моем месте поступил бы каждый”. Но даже теперь вспоминаю — и в груди холодок. Что было бы, не окажись я в нужный день и час у той дороги, на той единственной скамейке, не погляди на те “Жигули”, а потом опоздай немного или растеряйся?..

Да разве можно забыть тот вечер, дом небогатых горцев-тружеников, тосты за большим столом во дворе, среди мужчин, каждый из которых спешил пожать мне руку и обнять, как брата? В том селении зимой наметает сугробы по самую крышу, а летом трава до пояса, и забегают из леса дикие свиньи с полосатыми длинномордыми поросятами, а прямо под окнами растет, оплетая крыльцо, стойкий к морозам виноград. И всегда, всегда шумит рядом горная река Ингури.

— Ты наш Бог! — говорили мне, поднимая за мое здоровье рюмки с виноградной водкой.

Мне, которого еще недавно били на допросах дубинками, выпытывая признание в чужих преступлениях: “Колись, сука! Брал дачу в “Коммунаре”? С кем был? Куда дели телевизор?” Мне, которому бывший начальник отказал в пустяшной характеристике, пригвоздив словами: “Твое место в тюрьме!” Что же было случайностью? Поездка, горная дорога и застолье в незнакомой Сванетии, под шум реки? Все вот это — случайно? Но тогда почему оно выпало именно мне? Нет, нет и нет! Не кражи, не кровавые потасовки были главным наполнением моей души.

“Ты — наш Бог!..” Отголосок того вечера, ту силу, тот восторг неслучайного, сотворенного руками чуда я ношу в себе как благословение.

ПРЫЖОК С “ЛАСТОЧКИНА ГНЕЗДА”

Много раз, бывая в Ялте, я всходил на Аврорину скалу, к замку “Ласточкино гнездо”. Я даже встречал с той скалы восход солнца. На горизонте видна Медведь-гора, ближе скала Парус. Мне рассказали, как московская студентка взобралась на тот “Парус” и не могла слезть. “Прыгай”! — весело кричали мальчишки. И она прыгнула с восемнадцатиметровой скалы, потому что спускаться было еще страшнее. На всю бухту разнесся ее жизнеутверждающий визг. И — ничего! Зато мужичка одного снимали горноспасатели. Весь день просидел он в плавках на “Парусе”, все фотографии отдыхающим перепортил видом своей унылой согбенной фигуры. К вечеру сняли, к темноте...

На Парус я тоже когда-то взобрался, держась за проволоку, и прыгнул в воду, вслед за одним из ялтинских парней. Полет показался долгим, но удар о воду — не очень сильным. Только я не сгруппировался в воде и погрузился до самого дна. Так и уперлись ноги в подводный камень, будто прыгнул с парашютом и приземлился. Вынырнул, выплыл — и залег среди камней, уже свысока поглядывая на компанию местной молодежи.

Однако все это пустяки. Аврорина скала почти вдвое выше — тридцать восемь метров. Рассказывают, что хозяйка ресторана “Ласточкино гнездо” хотела нанять прыгуна, чтобы он показывал для богатых клиентов свой “смертельный номер”. Нет, не нашлось волонтера, а вот среди посетителей ресторана иногда встречаются безумцы. готовые завершить застолье прыжком.

Много раз я примерялся, стоя у самого барьера, и думал: быть или не быть? Но нет, Черное море — это вам не замерзшая на зиму Волга. На Южном берегу мне так вольно дышится, что нет никакого желания испытывать себя и ставить рекорды. Я только промерял взглядом расстояние до воды, приглядывался к подводным скалам и пытался представить, почувствовать себя в долгом полете. Секунды свободного падения и жуткой тишины среди зрителей, потом удар головой о воду (боль от ушиба и невыносимая ломота в затылке придут позже, потеря сознания на миг и — глубокая синева, камни в бурых водорослях, темно-желтый песок у самых глаз. Ты на этом свете или уже на том? Прохладно, тихо, голова кружится… Живой. Все терпимо, все позади. Скорее наверх! Тебя видели, ты герой, избранник, о тебе здесь будут помнить…

Лучше всех знают про таких прыгунов официанты со стажем (а молодых там и нет). Я разговорился с одним и понял, что стыдиться мне, в общем, нечего, потому что в среднем, по его многолетним наблюдениям, из каждых трех героев самостоятельно выбирается на берег только один. Если прыгать вниз головой, то вместе с оглушающим ударом о воду можно подвернуть вытянутые вперед руки, а при малейшей неточности — сломать позвоночник. Прыжок ногами тоже опасен: у человека голова перевешивает, и в полете еще труднее сохранить вертикальное положение. Встречаются, однако, счастливцы.

Молодой человек жил в Ялте, в одном из старых кварталов Дерекоя. Говорили, что после тяжелой домашней ссоры (с женой?) он приехал на Ласточкино гнездо, поднялся на знаменитый обрыв, перелез через ограждение и в отчаянии, а возможно и с некоторой рисовкой в расчете на зрителей, бросился вниз. Непривычное сердце могло остановиться еще в полете, но выросший у моря, человек много раз прыгал со скал и соляриев. Он выпрямился, развел руки крыльями, полетел отвесно, успев ощутить воздушный поток и даже слегка подкорректировать в нем направление недолгого полета. Вошел точно головой, разбив поверхность воды, как бутафорское перекрытие, выставленными вперед руками. Когда вынырнул и добрался до берега, к нему бросились отдыхающие с фотоаппаратами. Восхваляли, подзадоривали, просили повторить прыжок, даже собирали деньги. Неудачливый — или наоборот, слишком везучий — самоубийца отказался. Мне кажется, что после такого испытания он должен был оценить жизнь.

Не мечтал я, не ожидал, не надеялся когда-нибудь сам увидеть прыжок с Аврориной скалы. Не такой эффектный, но все же. За столиком летнего кафе сидела подгулявшая компания, в которой громче всех бузил высокий парень с отважным, даже несколько агрессивным выражением лица. После долгой перебранки с женщиной он встал, направился прямо к обрыву и уверенно полез через ограждение. “Вадик! Вадим!” — закричала женщина так, что все за их столиками затихли. И вдруг вскочили, бросились за безумцем, чтобы схватить, затащить обратно. Когда первый из компании подбежал к метровому парапету, высокий парень, как был, в одежде, прыгнул ногами вниз в море. Короткое “Ах!”, ужасные секунды, всплеск. “Вади-и-и-и-им!” — взвыла женщина, упала на колени, вцепилась в бетонные перила. И все мы — бегом по лестнице вниз, на причал.

Это был местный парень Вадим Иванов, довольно авторитетный в кругу молодежи. Для мисхорских мальчишек с того дня он стал первым героем и кумиром. Вадим выбрался из моря сам. От удара о воду у него лопнуло трико, отслоились подошвы кроссовок. Вот он снял футболку, и мы увидели на пояснице громадный кровоподтек. Ничего, сказал какой-то старик с удочкой, это вместо тех мелких, что не додал отец ремнем...

До сих пор благодарю судьбу и свою всегда трезвую голову, что не хватило у меня азарта и глупости на такой прыжок. Местных парней подбивало их умение прыгать в воду с высоких скал, привычка держать в полете правильную “ласточку” или “щучку” и входить точно головой, еще и разбивая поверхность ударом крепко сжатых кулаков. Но высота высоте рознь, и с десяти-пятнадцати метров удар бывает совсем не таким, как с сорока. Надо учесть, что даже рекордная высота, с которой прыгнул в воду чемпион мира, чуть больше пятидесяти метров!

Я вырос в Бахчисарае и с детства прыгал с крыши дома на песок, прыгал, кувыркаясь, с высоковольтного столба на траву, со ступенек вагонов, со скалы на острую щебенку. Но где я мог научиться прыгать в воду?

Однажды я подплыл к Аврориной скале и полез на нее снизу. Я хотел поучиться скалолазанию. Сила, выносливость, небольшой вес и приличная борцовская “растяжка” (я до сих пор легко сажусь в продольный “шпагат”) помогли мне войти в роль скалолаза-экстремала. Позже мне довелось познакомиться с настоящим экстремалом, расскажу о нем в одной из следующих глав.

К причалу, на котором стояла толпа любопытных, один за другим швартовались пассажирские теплоходы. Они разворачивались метрах в десяти от меня. Я различал команды капитана, смех матросов, возгласы мальчишек, но голоса удалялись от берега под гул дизелей и крики чаек. Доносилось это все как будто из другого мира — ведь я был один на скале.

Жаль, не догадался взять с собой магнезию: от напряжения, а пожалуй что и от страха, постоянно потели пальцы. По тому, как мы чувствуем себя над пропастью, все человечество можно разделить на людей, способных к подъему без страховки, и на тех, кому чужд горный экстрим. Есть даже профессиональные скалолазы, которых начинает пробивать дрожь после пятого метра восхождения без страховки — хоть останавливайся и зови на помощь! Я тоже с нетерпением прислушивался к себе и волновался, но не от страха высоты, а от ожидания этой мерзкой расслабляющей дрожи. Так пассажир на теплоходе волнуется в ожидании морской болезни и даже готов закурить от волнения. Но моряки успокаивают: кто боится качки, того в море замутит при одном только взгляде на табак!

Вот и я — слегка переживал, но продолжал взбираться по широкой вертикальной трещине. Высоко надо мною слегка выдавалась бетонная плита, которую ухитрились подсунуть под фундамент миниатюрного замка в 1970 году. После землетрясения 1927 года скалу посчитали опасной; не тогда ли образовалась и трещина, по которой я поднимался? Смотреть вверх было трудно, а вот вниз я поглядел как раз вовремя!.. Опустив голову, я увидел, что не вода подо мной теперь, а широкий выступ утеса. Значит, страховки больше не было никакой! Вот я и превратился в настоящего экстремала.

Руки устали, дышать тяжело. Я поднялся почти на половину утеса. Вижу, трещина уводит на южную сторону. Это еще дальше от воды! В какой-то нише примостился, чуть-чуть расслабил руки. Сидеть в одних плавках неудобно, известняк шершавый, колючий, на пальцах кровь. Над головой нависает выступ — его надо обойти, чтобы глянуть, куда лезть дальше. Что чувствовал я, о чем думал? Вот это и было тем настоящим, ради которого люди выходят на край пропасти! Начинаешь понимать точно, на что способен, к чему можешь и должен стремиться, чего ждать...

Силы на исходе. Крикнуть бы, да причала не видно. А кто-то же смотрел на меня и сверху, с площадки перед рестораном. Позвать? Но кого? Помочь могли только горноспасатели с веревкой. И потом, это был как раз тот случай, когда лучше сдохнуть, чем сдаться. Иначе зачем бы я полез на этот каменный рашпиль?

Мне еще не было тридцати, силы возвращались быстро. Я поднял голову. Балкончик недалеко, метров десять. Только наверх не залезть: трещина уходит влево. А выше? Гладкая стена...

Застрял!

Чтобы посмотреть направо, прижался к камню. Обдирая лицо, повернул голову и вижу на скале кустик шиповника. Выдержит? Можно ухватиться и перелезть на центральную часть, под которой море. Правой рукой я еще держусь за трещину, а левой тянусь к этим колючкам, разворачиваясь в ложбине. Потеют пальцы. Держусь за ветки и медленно переволакиваюсь к новой опоре. Сразу кровь. Я полз, как полураздавленная ящерица, пока опять не увидел причал и людей, и отвесную скалу подо мною. Ничего больше не смогу. Хоть бы дождаться, когда подальше отплывет теплоход. Но руки — уже не мои. Разжимаются пальцы, скользят ладони. Успел только оттолкнуться от скалы...

Летел я “солдатиком” — ногами вниз, чуть завалясь на спину. Полет долгий, жуткий, и руки от невесомости сами собою вздернулись вверх, как будто “солдатик” сдается. Что же, скала оказалась сильнее...

Удар! Спасительная синева — прохладная, серебристая от воздушных пузырьков. Избавление, тишина. Секунды блаженства. Кто бы смог убедить меня, что я все еще живу, что вот сейчас не увижу с небесной тверди свое медленно всплывающее тело? Где он, тот непременный тоннель, по которому ангелы-хранители вознесут меня? О, как много пузырьков, как вдруг заболели руки, ноги! Не успокоение освобожденной от тела души, а боль, именно эта боль стала для меня блаженством. Значит, живой! Да вот и свет над кривым синим зеркалом, и я вхожу в него снизу, как дельфин. Вот оно разбивается, впускает меня в мир солнца и воздуха. С причала кто-то бросил спасательный круг, а дальше все как в песне Высоцкого: “Мне тянут руки, души, папиросы...”

Шатаясь, прошел я по причалу и сел на первую ступень каменной лестницы. Люди о чем-то спросили меня, предложили вызвать “скорую”. Ну что вы, я же каскадер! С трудом встаю и тащусь наверх, к автобусу.

ЖЕСТОКАЯ МИЛАЯ ЖИЗНЬ

Моим первым и последним опытом скалолазания оказалась неудачная, смехотворная попытка взобраться на Аврорину скалу. Зато остался интерес к древнему спортивному искусству, тем более что Крым славится очень сильной школой скалолазания. Я не следил за соревнованиями, но об этой победе узнал прежде самых пронырливых журналистов. К герою-альпинисту меня привел симферополец Александр Васильевич Ена — ученый, тренер по рукопашному бою, спортсмен с большим опытом горных восхождений. И теперь я просто обязан рассказать про альпинистов и спелеологов, с которыми познакомился, в том числе про Игоря Похвалина — первого, кто оставил флаг Крыма на высочайшей вершине Земли.

Этот симферопольский врач скучает на пляжах, терпеть не может рестораны, не выносит телевизор, страдает от плохой и от слишком навязчивой музыки. В поисках природной гармонии он уходит подальше от города — туда, где ни от кого не надо прятаться. Прилежно обошел он почти все крымские горы и, называя их игрушечными, продолжает подниматься на вершины по крутым тропам и полному бездорожью. Пять тренировок в неделю на стадионе и хотя бы один выезд в горы — это правило не нарушается с восемнадцати лет и поныне. А когда удается, когда помогают друзья-единомышленники, Похвалин совершает далекие поездки с геройскими восхождениями; он мечтает подняться на семь высочайших вершин каждого из земных континентов.

Он всегда изучает местность, по которой странствует, — историю, этнографию, геологию, судьбы первооткрывателей. И потом так рассказывает о своих приключениях, что можно записывать беседу с ним буквально слово в слово. Там все уже есть, будто в народной сказке: информация, восторг, смех, страх! Не удивительно, что и сам альпинист пишет статьи (правда, не о спорте и не про «себя любимого», а больше по медицине — о великих открытиях, о сестрах милосердия, о самоотверженных врачах прошлого).

Игорь Васильевич побывал в Аргентине, на вершине горы Аконкагуа (6962 метра), возле которой переходили Анды дети капитана Гранта. Это самая высокая гора Южного полушария, Западного полушария и обеих Америк. С языка инков ее название переводится как «Белый страж». Там голые камни, карровые ледники и совсем нет растительности. Под склонами Аконкагуа ко многим приходят тревожные сны. Приезжие думают о древнейшей, таинственно разрушенной цивилизации инков, представляют себе этих Сынов Солнца, их идеально сложенные каменные стены (как не умели европейцы и в XIX веке), их золотых идолов, переплавленных и вывезенных жадными испанцами... Случайно, слепо создала здесь природа фигуры из застывшей лавы, очень похожие на силуэты людей. Нашим альпинистам тоже снилась всякая чертовщина под гребнем Белого Стража. Однако восхождение прошло благополучно, и теперь еще много раз явится в ночи не тревожным, но счастливым сном — гора Аконкагуа с ее неповторимой коллекцией минералов, с ее красками, с неразгаданной мистической историей, уходящей к истокам всех земных цивилизаций.

Через год Похвалин отправился во второе путешествие — на гору Винсон, высочайшую вершину Антарктиды (по разным источникам 4897 — 5430 метров). Нет, не закончилась в XVII веке эпоха великих открытий! На ледовом континенте есть еще много безымянных гор, куда никто никогда не поднимался. Их можно покорять, открывать, называть своим именем — полный простор для современного честолюбца! Впервые на эту вершину поднялись 17 декабря 1966 года и назвали ее в честь американского сенатора Карла Винсона, который поддерживал идею освоения Антарктиды.

Ровно через сорок лет, 17 декабря 2006 года, туда взошел, с тремя товарищами, Игорь Похвалин. Чудным подарком оказалась для них нечаянная встреча и долгая беседа с американскими первопроходцами, патриархами горных восхождений! Пожилые альпинисты специально прибыли в Антарктиду, чтобы отметить эту дорогую для себя дату. За минувшее сорокалетие их путь повторили всего лишь четыреста пятьдесят человек. Ценнее всех сувениров остается для Игоря фотография, где они все вместе, на фоне своей вершины.

В горах Антарктиды не бывает снежных лавин. Снег там плотный, крупнозернистый, он никогда не подтаивает. Под ним ледник в три-четыре километра, с глубокими трещинами. Бывают ледопады, от которых может спасти (и то не всегда) только протянутая веревка. Зато не надо спешить вернуться в лагерь засветло: в полярный день, под незакатным солнцем, не торопит ничто, кроме усталости и мороза.

После долгого ожидания погоды начинается подъем. Температура —50°С, ветер до 20 метров в секунду. Чтобы укрыться, пошли не через седловину, а прямо «в лоб», по ледовому склону крутизной до шестидесяти градусов. Пришлось забить пять ледобуров и с десяток снежных кольев. Поднимались в одной связке, со страховочной веревкой, не смея вспоминать о бесконечно милых, прогретых солнцем родных горах…

На самом верху ветер внезапно стих — свершилось чудо, без которого могли бы и не вернуться. Вот и вершина. Игорь стянул со своей руки перчатку, чтобы нажать кнопку видеокамеры и заснять товарища. Эти несколько минут стоили ему обмороженных до пузырей пальцев. Скорее вниз! Коченеет кожа, стынут мышцы, промерзает, кажется, и сам скелет. Приходят мысли о космическом «абсолютном нуле», да и небо здесь ближе к вечной пустоте, чем в умеренных широтах.

Нет запахов, нет звуков, тишина тоже приближается к абсолютной. Зато белизна вечных снегов под солнцем принимает в разное время оттенки, которых не создашь искусственно, — от нежно-розового до сиреневого, от лазурно-голубого до фиолетового. Никогда не забудутся эти краски, это безмолвие, этот восторг очередной победы — вот она, трудная, жестокая, милая жизнь! Так бы и провести ее всю в походах, чтобы ничего не забывать и ни о чем не жалеть, чтобы на твоем примере тоже учились «не бояться и делать, что надо», как ты учился, когда только начинал ходить в горы и декламировал про себя рифмованные строки Николая Гумилева:

…А когда придет их смертный час,

Ровный красный туман застелет взоры,

Я научу их разом припомнить

Всю жестокую милую жизнь,

Всю родную странную землю,

И, представ перед ликом Бога,

С простыми и мудрыми словами

Ждать спокойно его суда.

Третье путешествие навсегда останется в истории Крыма. В 1953 году люди взошли на высочайшую вершину Земли, но только теперь, через полвека, на нее поднялся крымчанин — все тот же Игорь Похвалин. Он установил на Эвересте флаг Крыма (точнее, маленький карманный флажок). На восхождение ушло два месяца — время адаптации к высоте, с ночевками в промежуточных лагерях и тренировочными походами. На высоте 6500 метров альпинисты ждали погоды 21 день. Наконец притих ветер, появилось погодное «окно». Обычно это на трое-четверо суток, так что спеши, не упускай шанс, он может оказаться единственным! А если опять задует, когда ты на вершине, — сметет с хребта, как пушинку. В экспедиции Похвалина один из участников погиб от того, что вышел раньше других, а потом слишком быстро «захлопнулось погодное окно»…

И вот за такое удовольствие власти Непала берут с каждого участника по десять тысяч долларов — это не считая расходов на дорогу, на оборудование и продукты, на кислород, на шерпов...

Выходили 30 мая в час ночи. Температура минус тридцать, ветер. На вершине замерз фотоаппарат, хоть и был спрятан на груди, под одеждой. Чуть не швырнул его вниз со злости… Но все же взошел крымчанин на Эверест — на крышу мира, о которой мечтают тысячи альпинистов со всего земного шара!

В памяти остались холод и великая, ни с чем не сравнимая усталость. Ни в одном походе, ни на какой вертикали, ни в пещерах, ни на восьмитысячниках — нигде Игорь так не уставал. И когда пошли обратно, он специально остановился поглядеть на свои следы: просто не верилось, что теперь, наконец-то, они направлены к дому. Вот это и был за два месяца самый счастливый момент.

Потом уже, внизу, пришло время подумать о многом. Прихотлива гора, своенравна по-женски. Днем и ночью ты чувствуешь, как примеряется она к тебе. Не угодишь, не понравишься — вздохнет лавиной — и нет тебя, а то и всей твоей команды. Но Похвалина гора приняла и, слава Богу, отпустила. Отмороженный большой палец на ноге — ну, это вроде маленькой жертвы грозной Джомолунгме. Мог бы и все пальцы потерять, здесь на это смотрят спокойно. Купишь, говорят, обувь меньшего размера — и приезжай к нам через годик…

А ведь были в команде и очень богатые бизнесмены. Они могли путешествовать по всей земле на семипалубных лайнерах с бассейнами, барами, казино и шестиразовым изысканным питанием, могли спать в просторных каютах, — но вот пошли мерзнуть, терять сознание, шататься от ветра, тосковать о горячем душе и пить мутную воду из растопленного снега. И пальцы, щеки, носы обмораживать. И знать, что можно запросто остаться здесь, на северной стороне хребта, куда тебя, такого удачливого, веселого, красивого, богатого, любящего жизнь и любимого твоею семьей, такого единственного в огромном мире — обязаны будут столкнуть равнодушные шерпы, выполняя роль горных санитаров.

Но если все пройдет хорошо и ты вернешься, какою пресной и пустой покажется тебе вся благополучная жизнь на равнине! Тебе снится будут вершины и ледники, ты будешь страдать вдали от них и не находить себе места, словно юноша от первой неразделенной любви.

Неугомонное, сумасшедшее человечество! Покоряют высоты и глубины, испытывают себя на земле, примеряются к другим планетам. Зачем? Это вопрос к Создателю. Коль сотворил он нас такими, значит была к тому цель — некое высшее, непонятное простым смертным предназначение.

Игорь Похвалин тренируется, в среднем, пять раз в неделю. В его комплексе классическая «растяжка» акробатов и скалолазов, работа на гибкость позвоночника, силовые упражнения. Имея небольшой рост и вес, он и теперь, когда ему под пятьдесят, до двадцати раз подтягивается на перекладине (его личный рекорд — 36 раз). Отдельно развивает пальцы кистевым динамометром. Очень любит велосипед, плаванье. Чем старше становится альпинист, там меньше он уделяет времени развитию силы, зато больше — бегу и горным восхождениям. Основа его тренировок — бег, но лишь грязь и снег на тропинках вынуждают ограничиваться стадионом. В ясную погоду Похвалин бегает долгие кроссы (благо дом его на окраине Симферополя и недалеко пустыри, холмы, лесистые и лысые горы). И все же для самых важных тренировок усталый от работы доктор (усталый морально, ведь он хирург-онколог) выезжает в Перевальное. Там начинается «Ишачья тропа» на Чатырдаг, по которой с трудом карабкаются, согнувшись под тяжестью рюкзаков, воскресные туристы. Игорь — бежит вверх налегке. Почти весь путь до Нижнего, а иногда и до Верхнего плато, с километровым перепадом высот, он пробегает, лишь изредка переходя на быстрый шаг. Бежит без запасов воды и пищи, с легкой сумочкой, куда складывает верхнюю одежду. Так он тренируется уже больше двадцати пяти лет. Предлагаем выписки некоторых личных рекордов из спортивного дневника альпиниста.

Перевальное (250 — 300 м над у.м.) — вершина Чатырдага Эклизи-Бурун (1545 м) — 2 часа 15 минут. Этот лучший за всю жизнь результат был установлен 11 июля 2000 года). Из Перевального на Ангар-Бурун (высота 1423 м) —
1 час 38 минут, 12 сентября 1999 года.

С Ангарского Перевала (752 м над у. м.) на Эклизи-Бурун — 1 час 3 минуты, 28 июля 1999 года.

Перевальное — Нижнее плато Чатырдага (ок. 1000 м над у.м.) — 36 минут 31 секунда (1986 год).

Поворот на Лучистое (ок. 600 м) — вершина горы Демерджи (1240 м) — 58 минут 58 секунд. Ангарский перевал — вершина Ангар-Бурун — 40 минут 52 секунды.

Скалы в районе знаменитой пещеры Чокурча, где была найдена стоянка неандертальцев, Игорь называет «Мои скалы». Высота их 10-15 метров, а в одном месте около 30 метров. Поднимается на них в одиночку, без страховки. Склон южный, так что работать можно круглый год. Сперва, для разогрева, он делает километровую пробежку в гору, с набором стометровой высоты, затем занимается «растяжкой», проводит подъем и спуск по «своим скалам».

Зимой Похвалин проводит самые важные для него еженедельные тренировки в «Холодном кулуаре» Чатырдага. Это крутое ущелье в несколько сот метров, где почти до апреля держится снег и лед; пройти его можно только с ледорубом и, как правило, в «кошках». Игорь выезжает на тренировку и поднимается всегда в одиночку, это очень важно. Потому что в серьезных походах, привыкая рассчитывать на чью-то помощь, скалолаз не только ставит себя в зависимость от товарищей по восхождению, но и ставит их в зависимость от себя, от своего умения, от своих возможных ошибок. Ребята всегда начеку, они все сделают, чтобы помочь и спасти — это закон гор. Но ни один из участников экстремальных восхождений не имеет права даже подсознательно рассчитывать на такую помощь: у каждого цель одна и жизнь одна. Даже на Эверест пошли командой, а поднимался, фактически, каждый в одиночку (если у тебя много денег, можешь нанять шерпа и привязаться к нему, только это уже другое восхождение). На антарктический Винсон взбирались в общей связке, но было так круто и скользко, что падая, каждый мог запросто стянуть за собою всю четверку.

Игорь Похвалин очень любит горные пробежки, особенно весной. На плато зеленеют травы, цветут пионы и крымские эдельвейсы, пахнет зверобоем, чабрецом, душистой мятой. Симферополь выглядит с той высоты маленьким и как будто игрушечным. Под свежим горным ветерком, в одиночестве, альпинисту хорошо думается об очередных поездках, мечтается о новых рекордных восхождениях.

ТЫ ЗДЕСЬ НА ВЕЗЕНИЕ НЕ УПОВАЙ!

Симферополец Юрий Лишаев полюбил скалы с детства. В тринадцать лет он стал чемпионом Союза среди юниоров, а в двадцать три — мастером спорта и чемпионом среди взрослых.

Но горы влекли не спортивными наградами; человек хотел почувствовать себя частью природы. Пробираясь по скале, герой наш думал о ней как о чем-то родственном, и всякая чуждая мысль могла увести от желанной гармонии.

В какой день, в каком из походов пришло к нему это непонятное другим откровение? Но вот почувствовал однажды скалолаз, что вбитый крюк нарушает для него единство с природой, потому что ранит камень — и тем отнимает собственный силы. Юрий понял то, над чем задумывался еще подростком. Он перестал брать в горы веревки и крючья; только внутреннее чутье стало его страховкой. На эти восхождения не нашлось партнеров, и парень стал подниматься один — как говорят, в стиле “соло”.

Среди товарищей он слыл своенравным весельчаком и любил поддразнивать высокомерных мужиков, с интересом наблюдая, как те свирепеют. Он всегда брал в поход конфеты, и прижилось к нему с юности забавное прозвище “Фантик”, вошло даже в книги и фильмы.

Руководители федерации альпинизма угрожали дисквалифицировать лучшего крымского скалолаза, называя хулиганством и хвастовством его одинокие восхождения без страховки. Решили припугнуть — его! В ответ Юрий Лишаев торжественно, в присутствии тренера и команды, уничтожил свои документы мастера спорта СССР. Он выбрал путь трудный и разорительный, зато независимый. Одинокий скалолаз первым прошел больше сорока крымских маршрутов (многие из них так никто и не повторил). Юрий поднимался на обрывы Демерджи и Медведь-горы, Карадага и Нового Света, на скалы Ласпи, Фороса, мыса Айя... Только на Ай-Петри он восходил по отвесным стенам больше ста раз!

Трижды морозными зимами этот выдумщик взбирался без страховки на замерзший стометровый водопад Учан-Су — прямо по ледяному столбу. Фантик поднимался и на Кавказские горы: Ушба, Шхельда, Кирпич... В Средней Азии он дважды прошел отвесную стену Егноб (1200 м), причем второй раз — в стиле “экстрим”.

Почти половину своих восхождений Фантик совершил без страховки. Его часто приглашали на киносъемки, а в 1996 году за очередную документальную ленту он получил диплом Международного фестиваля-конкурса альпинистских фильмов в Швейцарии.

Горы не подвели скалолаза, но он первым в Крыму освоил параплан. До семи раз в день прыгал Юрий с Ай-Петри, долго кружился в восходящих потоках и приземлялся на табачном поле. А потом, во время съемок очередного фильма, не смог удержаться в воздухе. От него уже ничего не зависело: воздушный поток приподнял, закрутился вихрем — и бросил на землю с тридцатиметровой высоты...

Сложный перелом позвоночника, долгое лечение и прогноз врачей — пожизненная инвалидная коляска.

И это — после всего? И нет надежды, нет выбора? Отчего же, есть выбор: постараться встать, вернуться к настоящей жизни или... уйти из нее совсем. Избавить себя от мучений, а близких — от себя такого...

Разгорелась врожденная страсть побеждать непобедимое. Этот человек побеждал всю жизнь, он настолько привык к победам, что бросил вызов законам природы, очевидным и неоспоримым. Никогда в жизни так не мучил себя скалолаз. Все свое время, все силы, все мысли с утра до вечера, даже последнюю — перед сном, даже первую — в момент пробуждения — посвятил он одной единственной цели. “Растяжка”, массажи, наращивание мускулов спины и рук, самовнушение, электропроцедуры, аппликации с лечебной грязью и медом... Обреченный улыбался. Хотелось застрелиться, а он насильно, по нескольку часов держал эту улыбку и требовал таких же счастливых улыбок от всех, с кем общался. Он давал интервью перед телекамерой и всякий раз называл себя счастливым...

Прошел год — и что? Ничего. Чудес не бывает. Вот тогда-то и начала теряться надежда. Предупреждали же врачи, что не надо тратить последние силы, впустую обнадеживать близких, ведь им потом будет еще горше. Привыкни, успокойся, не ты первый...

Бунтарь выслушивал разумные доводы, но режим не менял. Он опять чувствовал себя одиноким скалолазом, застрявшим без страховки высоко-высоко над пропастью. Он не мог знать, где вершина и сколько еще продлится это восхождение. Может быть, до конца жизни.

Это был великий упрямец, он не отступал и там, где сопротивляться бесполезно, где всякий здравомыслящий человек останавливается. Это упрямство помогло Фантику пройти ущелье в Сванетии, с которым не справился никто в мире, даже местный чемпион — легендарный “Тигр скал” Михаил Хергиани.

Друзья понимали Юрия. Его поддерживали близкие — жена и взрослая дочь-скалолазка. Хотя можно ли было не верить врачам, что при таких травмах “спинальники” остаются лежачими?

Через полтора года Фантик встал с инвалидной коляски.

Теперь Юрия Михайловича трудно застать дома. Он уходит по снегу в горы, с аквалангом ныряет в подземную реку Красной пещеры, купается в студеных родниках, плавает в летнем и зимнем море. Но главное — в это долго не могли поверить — Фантик опять лазит по скалам, опять на маршрутах высшей сложности! Недавно он повторил восхождение на скалу Сокол, правда, уже со страховкой. Потом первым в мире (!) прошел по трещине свод грота Шаляпина в Новом Свете (это не удавалось ему и до травмы). На Чатырдаге Фантик один по веревке спустился в Бездонный колодец глубиною больше ста метров и сам поднялся по той же веревке. В то же лето он обошел пешком все побережье Керченского полуострова... Трудно перечислить все новые рекорды, ведь пока идет подготовка этой книги, не сидит дома крымский скалолаз.

Он и в религии бунтарь — называет себя язычником и почитает богов воды, огня, камня. Но ничего не просит у бессмертных, только вспоминает о них, когда выезжает из города. Именно поэтому боги сами помогают скалолазу и даже приглашают иногда в гости, в свой языческий пантеон. Хочется поверить, что когда придет час, они заберут Фантика на крымский Олимп и за все рекорды, за всю доблесть его, за великое терпение наградят бессмертием.

Любимый с детства камень не только не отобрал жизнь, но дал ей еще одно наполнение. Скалолаз научился шлифовать самоцветы, мастерить перстни, четки, кулоны, медальоны... Он изучил историю, свойства, применение каждого камня, перечитал и по-своему изложил легенды и предания о самоцветах, украсил тексты стихотворениями древних и современных поэтов. Зимой Фантик готовит набор бижутерии, а летом продает его у входа в Красные пещеры.

Боги помогают тем, кто верит в них. Они передают свою силу через камень, надо только не забывать о мастере, который отшлифовал его, взял в оправу и вложил в вашу руку. Не зря же встретились вы здесь, перед входом в двадцатикилометровое подземелье, у целебного водопада, над святилищем древних кизилкобинцев! Кто умеет ощутить благодатную ауру, тому и передает сын природы через каждый отшлифованный им самоцвет, как через предмет поклонения, частицу олимпийского могущества.

Трудно говорить о методиках тренировок скалолаза с такой энергией и такою преданностью горам. Начинал он вместе со всеми, по общей схеме, разработанной спорткомитетом СССР, но очень скоро стал искать свою методику, подражать которой вряд ли возможно. Прежде всего, он всегда приходил на тренировки первым и уходил последним. Тренировки не воспринимал как обязательную работу ради будущих лавров, никогда не заставлял себя приходить на стадион и, тем более, в горы. Это для него праздник — и тридцать лет назад, и теперь. Поскольку тренажерных залов в его юности не было, он тренировался только под открытым небом, часов с четырех-пяти вечера и дотемна. Очень трудно было сочетать такие занятия с ежедневной работой, но приходилось, ничего не поделаешь. Это теперь можно зарабатывать своим мастерством, что, впрочем, тоже удается не каждому. Постепенно определилась строгая система индивидуальных занятий.

Это бег по стадиону, бег по пересеченной местности и особенно важный «интервалный бег» с чередованием на каждые 100 метров быстрого и медленного темпа. И, конечно, бег в гору, а потом спуск с горы — спокойно, шагом. Десятикилометровую тропу через лес и через карровое плоскогорье от Ангарского перевала (752 м) до вершины Чатырдага (1547 м) Фантик, в свои лучшие годы, пробегал за 40 минут. Часто и охотно он бегал марафонские дистанции. Классической стала для крымчан история о том, как Юра с товарищами оказался на пляже в Николаевке (42 км от Симферополя). Ребята с утра стояли в очереди за билетами на автобус, а нетерпеливый Фантик ушел, пообещав «добраться как-нибудь». Они встретились на пляже и накупались вволю, потом пообедали в столовой... На обратном пути его спросили, на чем же, мол, ты приехал. Оказалось, что Юрий Лишаев просто прибежал на пляж в Николаевку — это же как раз марафонский маршрут!

Никогда не любил он гирь и гантелей, зато часто работал на гимнастических снарядах. В доме у него четыре турника и одна специальная перекладина — плинтус, приколоченный в дверном проеме на двухметровой высоте. Переходя из комнаты на балкон, в другую комнату, в прихожую, в кухню, в туалет, скалолаз непременно берется за ту перекладину, под которой проходит. Так за день в прошлом набегало до пятидесяти «выходов силой» и до двухсот подтягиваний: обычных, за голову, хватом снизу, широким хватом и даже, не из полного виса, — на одной руке. Проходя под тем укрепленным плинтусом, он подтягивался, держась за него кончиками пальцев. И специально повисал поочередно на каждом из пальцев, висел даже на одном мизинце. Кистевой эспандер в виде резинового бублика всегда держал в правой или левой руке — эта привычка осталась лет с двенадцати до сих пор.

Очень важными считает Фантик растяжку тазобедренных суставов, голеностопов и пальцев ног, работу над гибкостью позвоночника, выкруты плечевых суставов и кистей по методике хатха-йоги. Этим он занимается два раза в день, в течение сорока лет. Утром полчаса разминки, вечером — с четырех и «до упора». Перерывы бывали только вынужденные, после травм.

Но основная тренировка — это, конечно, восхождения. На окраине Симферополя есть Петровские скалы, где погребена под землей и камнями столица скифского государства — Неаполь Скифский. Туда приходят симферопольские скалолазы на тренировки, на тех скалах работал и Фантик. Итак, сорок минут разминка, несколько часов (в зависимости от времени года) основная часть — лазанье по скалам, и двадцать минут заминка.

На небольшой курган среди Петровских скал Фантик забегал в течение тренировки до сорока раз — так он развивал выносливость. Одна из скал с тридцатиметровой отвесной стеной давно облюбована им как тренировочная. Фантик забирался на нее и спускался тем же маршрутом — до тридцати раз в день. Получалось в сумме 1800 метров. Такая подготовка позволяла ему уверенно чувствовать себя при восхождении на стены высотой 1200 — 1500 метров. По выходным Фантик чаще всего ездил в Форос и там проходил скальные маршруты так: заходит на одну вершину, потом сразу на другую, а иногда успевал и на третью. Были в Форосе и столь сложные восхождения, что даже ему приходилось пользоваться страховкой. Ночевал там, где заставала темнота — кое-как примостившись на неудобной площадке над пропастью, либо в специальном гамаке.

Южнобережная гора Марчека над Оползневым — самая сложная в Крыму «королевская» скала. На эту классическую «шестерку», по советской классификации, Фантик ходил в одиночку семь дней. Потом с товарищем попеременно брали самый серьезный маршрут — Бровь. В 2004 году вдвоем с Дмитрием Стаценко, который тоже сломал позвоночник, разбившись на парапанте, они прошли старым Юриным маршрутом на форосский «Замок» (400 метров, 6 группа). Взбирались три дня, меняясь страховкой. Наверное, это было единственное в мире восхождение, когда два инвалида первой группы без чьей-либо поддержки прошли скальный маршрут высшей сложности. Дмитрий, кстати, продолжает летать…

Вся эта серьезная подготовка позволила Фантику (когда он был молод и еще не травмирован) подняться на кавказский «Кирпич», притом под дождем и снегом. Он потерял спальник и ночевал прямо на скале, ободрал веревкой ладонь — и все-таки не стал возвращаться. Более того, маршрут в 600 метров показался недостаточным, и крымчанин пошел выше, совершив первопрохождение до высоты 900 метров.

Фантик сумел сделать это лишь потому, что не жалел себя на крымских стенах. Чем больше ты любишь горы, тем лучше они тебя принимают! Такие вершины брал он в словацких Татрах и в Чехии. Была в его жизни гора, от которой отказывались даже заслуженные мастера спорта, потому что крючья там вбиты лишь через каждые двадцать метров. То есть, фактически, страховки нет. Перед тысячной толпой в Словакии Фантик взобрался на эту гору, вообще не пристегивая веревку.

Подъем без страховки требует полного слияния с природой. Это доступно далеко не каждому, и никаких советов по этой части наш герой давать не собирается: человек вправе распоряжаться только своей жизнью. Скорее можно посоветовать раз навсегда отказаться от этого безумия. Но того, кто рожден для экстрима, не смутишь советами. Сам Фантик выбрал такие восхождения как поклонник свободы. Когда двое партнеров идут в связке, один лезет, другой держит страховочную веревку. Потом меняются. Все это неинтересно, потому что зря теряется время. Независимый от команды и тренера, не связанный (буквально) ни с одним партнером, ты привыкаешь надеяться только на себя и за каждую тренировку успевал пройти по скалам гораздо больше, чем вся команда. Конечно, экстрималом надо родиться, но понемногу можно приучать себя и к этому. Фантик в юности забирался по многу раз на свою любимую скалу; подъем на нее очень легкий, и единственная трудность для новичка — смириться с мыслью, что под тобою 400 метров, а ты никак не застрахован.

Это может испытать каждый горожанин, поднявшись хотя бы на крышу пятиэтажки по пожарной лестнице. В первый раз у человека обычно трясутся коленки. Я сам видел, как перепугались милиционеры, не раз, должно быть, выходившие на вооруженных бандитов, но впервые в жизни поднявшиеся по такой лестнице (кстати, специально для того, чтобы снять с крыши подозрительного типа — то есть меня в мои восемнадцать лет!) Страх высоты проходит с каждым разом — я почувствовал это еще пятиклассником, специально залезая по той лестнице, сперва жуткой, потом привычной и «своей». Тем более привыкаешь, когда поднимаешься на большие высоты.

Горы — святилища Фантика. Он уходит в них как на очередную исповедь природе, очищая мысли и усмиряя нервы. К нему давно стали обращаться за помощью, словно к целителю, и всегда он советует одно — уходить в горы, насколько хватит сил. Пока поднимаешься, ты не думаешь о своих бедах, о недугах, и хотя бы эти часы можешь назвать счастливыми. В горах все целебно, а для Фантика все священно. Однако превыше прочего ценит он водопады. Он просто влюблен в них; водопады для него — символ свободы. Вода стекает с гор, неся информацию о породах, возраст которых сопоставим с возрастом самой планеты. Вода не течет по определенному для нее руслу, а падает свободно, хотя потом и останавливается меж камней, движется какое-то время спокойно, а потом снова низвергается, разбрызгиваясь и сияя под солнцем радугой. Такою видится ему жизнь — чередование неторопливых неприметных будней — и стремительного скольжения, от которого стынет душа и сжимается сердце. Но вот новый уступ — вода собирается в ванночку, опять она тиха и покорна судьбе, словно человек, оглянувшийся на пройденный путь. А потом снова — вниз, в вечное свободное движение...

Замерзший водопад Учан-Су, что возле Ялты, Фантик штурмовал трижды, но так и не полюбил, несмотря на его красоту и знаменитость. В этом глубоком тенистом ущелье всегда пахнет хвоей, вокруг — трехсот- и четырехсотлетние сосны, вдалеке видно море… А перед тобою только постоянно подтаивающий лед. От ударов ледоруба в лицо брызжет вода. Но с этим можно смириться; гораздо хуже, что там, на южном склоне, идет постоянное подтаиванье льда, и время от времени отламываются и летят вниз пяти-восьмиметровые сосульки. Понятно, что любая из них может убить на месте или сбросить с ледяного столба, что, в общем, то же самое. Вряд ли кто-нибудь, кроме Фантика, взбирался на замерзший Учан-Су (с тюркского «Летящая вода»). За всю крымскую зиму эта возможность предоставляется не более чем на один месяц. В остальное время там, по выражению скалолаза, бомбит, как на войне, и название водопада правильнее переводить как «Летящий лед».

На середине водопада Юра забил два ледовых молотка, чтобы хоть немного передохнуть. Но огромная сосулина, в которую уперся спиной, с треском отвалилась… Вот именно из-за таких событий он никогда и никому не советует пробовать себя в стиле «экстрим», тем более на водопадах.

В Советском Союзе у Фантика не было ни последователей, ни конкурентов. Быть одиноким скалолазом в горах — это для него нормально. А вот оставаться один на один со своими идеями, со своею методикой, не знать того, что достигнуто другими экстремалами, — очень даже вредно. Понимая и чувствуя это, Юрий постоянно разыскивал одиноких восходителей за рубежом, вел с ними переписку, делился своим опытом и выслушивал советы братьев и сестер по экстриму. Его друзьями стали австриец Ренгольд Меснер, итальянец Чезари Маэстро, француженка Кетрин Дестивали… С распадом Союза и открытием границ Фантик стал ездить по разным странам, принимать гостей у себя, совершать совместные восхождения со своими собратьями, коих на всей планете наберется-то, от силы, десять-пятнадцать человек.

В мастерской Юрия Михайловича (она же комната для гостей) возле камина висит в рамке на стене почетный Диплом за лучшие альпинистские фильмы, подписанный Юрием Сенкевичем. Рядом диплом от Ялтинского городского головы — за участие в оздоровительном зимнем заплыве на стометровую дистанцию. Этот заплыв Фантик совершил уже после травмы и полутора лет лечения, снова покачнув наше традиционное, привычное представление об инвалидности.

Но всего дороже для него специально изготовленная именная медаль московского фестиваля горных фильмов. Это не награда очередному чемпиону за победу в очередных соревнованиях; как знак понимания душевного пристрастия, как дань неповторимой личности Юрия Лишаева отчеканены на медали слова: «За преданность горам и мужество в альпинизме».

Никто никогда не слышал жалоб от Фантика. Мы привыкли, что он всегда бодр, нам это кажется естественным. Никто не знает, как больно он падает на мокрых камнях, не позволяя помогать себе, если нет на то крайней необходимости. Мы видим только небесный свет в очах крымского романтика, истинного героя гор, поклонника трех природных начал — камня, ветра и воды. Он поднял на высочайшую из земных вершин понятие о главном начале — о силе и возможностях человеческого духа.

В 2007 году известная московская художница и поэтесса Светлана Андрианова, большая поклонница крымской природы, посвятила Фантику книгу стихотворений, поместив на первой странице его портрет.

трижды “Снежный барс”

Фантик угощал меня чаем из крымских трав и приглашал вместе обследовать пещеру на Чатырдаге. Я хотел пойти, да так и не выбрал время. Он дал мне адрес своей наставницы, и однажды я набрался наглости — позвонил ей, набился в гости.

Эльвира Насонова живет в Алуште. Я зашел в ее скромную квартиру, представился другом Фантика. Здесь меня тоже угостили травяным чаем, только трава была из Тибета. Хозяйка поставила видеоролик о восхождении на Эверест. Фильм оказался тягостным. Мне запомнились не скалы, не синь неба, не сверкающий снег, а обмороженное лицо знаменитого альпиниста, его босые облезлые ступни без пальцев — память о прошлогоднем штурме; рядом — завернутый в мешок погибший товарищ... Эти двое нарушили правила, пошли к вершине под вечер — вот и «схватили холодную», то есть вынуждены были заночевать на морозе, при недостатке кислорода...

Эльвира выросла в Алуште, потом надолго уехала в Киргизию. Все свои рекорды она ставила в эпоху СССР, а когда вернулась в Крым (то есть, в “незалежну” Украину), ее не приняли в команду, сколько ни убеждала, что знает те места лучше других крымчан и киевлян. Она угадывает под снегом трещины, определяет хаосы, готовые обрушиться камнепадом, издали видит и чует предательские козырьки будущих лавин, она привыкла свято следить за соблюдением техники безопасности — жизнь тому посвятила!.. Нет, говорят, нам “нэ трэба”. Команда отправилась в Гималаи без “жинок”. И трое украинских спортсменов погибли.

Эльвира Насонова — мастер спорта и тренер по альпинизму, наставница крымских альпинистов и скалолазов. Теперь, когда готовится эта книга, должно решиться — быть или не быть ей в Книге рекордов Гиннеса как самой пожилой из женщин, поднявшихся на Эверест.

Участвуя в сборной команде СССР, Эльвира Тимофеевна вдохновляла мужчин-рекордсменов, поднимаясь на высочайшие в бывшем Союзе вершины: пик Коммунизма, пик Корженевской, пик Победы... Кто взошел на все пять «семитысячников» хотя бы по одному разу, получает почетный титул “снежный барс”. Эльвира Насонова — единственная женщина в мире, побывавшая на каждом из них не менее трех раз — значит, она трижды “снежный барс”. Так что не вызывающей дерзостью, а самой логикой жизни подсказано ее законное желание идти на Эверест. Украинской рекордсменке это очень трудно, однако дело не в возрасте и не в физической подготовке. Деньги на дорожные и пограничные расходы, на кислород и оборудование она, в ее шестьдесят семь лет, зарабатывает как бригадир строителей-высотников. Но помимо всего надо иметь с собою десять тысяч долларов — столько взимают власти Непала с каждого, кто решил подниматься на высочайшую в мире вершину.

Что ж, если спонсоры выполнят обещание, то восхождение состоится уже в мае или в сентябре 2007 года (только в эти два месяца над Гималаями солнечно и безветренно). И альпинистка из нашей маленькой Алушты покажет всему миру, как смело можно отодвигать возрастную границу, живя в полном согласии с природой.

О тренировках Эльвиры Насоновой мы говорим уже после рассказа про других прославленных альпинистов Крыма. Поэтому легко заметить, насколько все они разные. Тот же непревзойденный Фантик был учеником Эльвиры Тимофеевны, притом самым непокорным из учеников. Она очень любит его как человека, она восхищается им как скалолазом, но продолжает быть категорической противницей восхождений без страховки и в одиночку. Да, ему это удается, но он, если можно так выразиться, — гений скалолазания. Когда заманчивому примеру подражают простые смертные, их восхождения оборачиваются трагедиями. В мире есть прыгуны в воду с семидесятиметровой скалы, спринтеры, соперничающие в беге с зеброй, есть борцы, скручивающие шею быку, а наш земляк крымчанин переплыл озеро Севан… Все это говорит о сверхчеловеческих способностях этих людей, а другим немыслимо даже пытаться повторить такое! Поэтому нельзя и обижаться на руководителей госкомспорта за их угрозу десквалифицировать Фантика. Он не мог быть в составе команды, как невозможно представить себе поющего в хоре Высоцкого.

Фантик — один! И пример его опасен. Уж кому как не Насоновой, десять лет руководившей спасательным отрядом, знать это. Претендентов на звание «фантика» она сама, лично снимала со скал и вытаскивала из пещер. Первая в Союзе альпинистка, выполнившая мужскую норму мастера спорта, а женскую норму повторившая семь раз, Эльвира, конечно, могла, да и теперь сможет пройти очень сложными маршрутами в одиночку. Но она глубоко убеждена, что альпинизм — это спорт коллективный.

Кстати, вместе с Фантиком тренировались крымчане Павел Романенко и Сергей Калошин. Эльвира Тимофеевна отмечает их исключительную одаренность. Пришли они от другого тренера, имея одинаковые заметки в официальных характеристиках, что им «не рекомендуется заниматься альпинизмом ввиду сниженного чувства опасности». Насонова дала им блестящие характеристики.

С детства Эльвира очень успешно занималась спортивной гимнастикой и плаваньем. Низкорослая и худощавая, она была поразительно выносливой, целеустремленной и при этом — очень чувствительной на похвалы и порицания тренеров. Ее всегда хвалили, ее любили; она отвечала огромной благодарностью и прилежанием. Эта самодисциплина, эта приверженность порядку, режиму работы и отдыха, общечеловеческой морали, законам государственным и, особенно, законам гор определила всю ее взрослую спортивную жизнь. Эльвира стала не только спортсменкой, но и горноспасателем.

Трое крымских героев (и героев нашей повести) абсолютно не похожи друг на друга, они словно расставлены по разным углам равностороннего треугольника. Пловец Нерсесян — тихий, замкнутый в себе индивидуалист, Фантик — дерзкий бунтарь, а Насонова — коллективист и строгий, а когда надо, деспотичный поборник дисциплины.

В отличие от рекордсменов-мужчин, Эльвира никогда не работала «на скорость». Не любит она и не применяет на тренировках ни скоростных восхождений, ни даже простого бега по стадиону.

По окончании геологоразведочного техникума она была направлена в Киргизию, на строительство ГЭС. Плотину там строили в горах, между отвесными стенами, и для работы требовались специальные бригады скалолазов. Было несколько случаев гибели людей на той работе; чтобы предотвратить трагедии, создали курсы обучения технике безопасности, которую должен был постигать каждый — от простой сигнальщицы до директора строительства. Пять лет Насонова преподавала на этих курсах. Кроме того, она вела секцию скалолазания и все это время сама ходила по горам, тренируясь по общей программе альпинистов. В ее личной методике была лишь одна особенность — прилежание. Она была отличницей школы скалолазания, примером для остальных. За все время проживания в Киргизии не было, практически, ни одного дня, чтобы Насонова не ходила по скалам. Там она и выполнила в первый раз свою норму мастера спорта.

Вернувшись в Крым, Эльвира Тимофеевна десять лет проработала командиром Алуштинского отряда горноспасателей, а теперь руководит бригадой высотников. Они обрабатывали фасады многоэтажной гостиницы «Алушта», реставрировали соборы Александра Невского в Ялте, собор св. Петра и Павла в Симферополе... Когда занимаешься такой работой, на тренировки почти не остается времени. Однако все без исключения выходные (иногда и с ночевкой) Эльвира Насонова проводит в горах. И дважды в неделю тренируется на стадионе. Эта общефизическая подготовка, включая йогу, проводится просто для того, чтобы не терять физическую форму. Но как только в начале весны брезжит надежда на получение спонсорского подарка — денег для восхождения на Эверест, под рекорд Гиннеса, — альпинистка начинает дважды в неделю приезжать на Чатырдаг, чтобы на льду Холодного кулуара снова и снова отрабатывает технику скалолазания и ледолазания. Жаль, что в последний момент спонсоры, как правило, вспоминают о собственных планах — построить себе еще один дворец или снова отправить семью на Гавайи — да и гаснет лучик надежды, и с досадой возвращается лучшая в мире альпинистка на свою работу — золотить купола и красить стены, находясь в подвесной люльке. Наверное, кому-то из наших богатых сограждан лестно будет узнать, что высокую стену его дома обрабатывает не простой штукатур-маляр, а прославленная альпинистка, единственная на земле женщина — трижды «Снежный барс».

ОТКРЫВАТЕЛЬ ПОДЗЕМЕЛИЙ

Недавно я купил себе японский мотоцикл. Мне так понравилось ездить на нем, что летом я стал объезжать весь Крым — и южный берег, и восточный. Хотя бы раз в неделю бывал то в Ялте, то в Севастополе, то в Судаке. Так однажды я заехал в гости к Фантику, который все лето работает перед Красной пещерой, что в тридцати километрах от Симферополя. Он даже ночует там, в одном из гротов со святилищем древних людей — кизилкобинцев (что-то среднее между поздними киммерийцами и ранними таврами).

Почему-то мутным оказался знаменитый водопад Су-Учхан, вытекающий из пещеры. Поднимаюсь выше и вижу, что слева от главного входа работают спелеологи, пробивая и расчищая какой-то неизвестный новый лаз. Фантик рассказал мне об их оригинальной и дерзкой цели — открыть в горной глубине еще одну большую подземную полость. И познакомил меня с Николаем Анатольевичем Леоновым — директором фирмы, которая арендует и обслуживает Красную пещеру. Это альпинист с огромным стажем и открыватель пещер, известный крымчанам как «директор» Кизил-Кобы. Несмотря на разницу в возрасте, мы сразу подружились.

По первому впечатлению он слишком прост и откровенен для своего поста, но ни один из его земляков и сотрудников не посмел бы сказать, что Леонов здесь не на месте: хитрые, корыстные и слишком любящие себя люди выбирают менее опасную работу. Не каждый выдержит испытания подземельем, когда надо забыть обо всем светлом мире с его суточным ритмом, с его сменой времен года, отбросить житейские проблемы, от которых иногда хочется улететь на другую планету. Впрочем, пещера — ведь это и есть та спасительная «другая планета», волшебная сказка с интригующим продолжением!

Абсолютная темнота и тишина. Подземная река с водопадом, озерцо, колодец, палатка и даже натуральный дождик в виде водного конденсата — все как наверху, только скрыто этой вечной, странно опьяняющей темнотой, в которую тянет непонятная сила, стоит лишь подойти близко. Здесь наступает глубокое успокоение — ведь не только радиоволны, но и волны житейские не проходят сквозь толщу земли и камня…

Николай родился и вырос на Урале, где другой климат, иные традиции, а потому и люди отличаются от крымских. С детства влекло его Неизведанное, вся жизнь представлялась полным чудес многоцветным зазеркальем, ожидающим своего героя. Огромный запас жизненных сил взывал к подвигу, а самый День рождения — 12 апреля — подсказывал направление первейшей мечты юных лет. Конечно, он должен стать космонавтом!.. Жизнь подкорректировала чересчур смелый проект, а в космос полетел однофамилец. Наш герой остался земным человеком и для начала пришел в секцию бокса, где занимался так же усердно, как привык делать все.

Николай хорошо, профессионально поет под гитару; он учился в театральном училище Таганрога, потом в Одесской мореходке. В Крыму занялся спелеологией и альпинизмом. Побывал на кавказских вершинах — Ушба Южная и Северная, Шхельда, Шхара. На Памире поднимался на вершину высшей категории сложности Ботхана, потом на пик Корженевской. Совершал он и сложные зимние восхождения, а летом часто водил в горы группы альпинистов уже как проводник. Настоящий инструктор, он перестал участвовать в соревнованиях: не всем интересно доказывать свое превосходство. Потому и остался только кандидатом в мастера спорта.

Горы прекрасны, но, к сожалению, давно исхожены. Их изображения растиражированы и общедоступны, а Николаю, с его-то жизненной установкой, хотелось видеть что-нибудь такое, о чем не ведал бы ни один смертный. Никак не меньше! Что же неизвестное осталось еще на нашей бедной планете, а тем более — в Крыму? Только пещеры. И он опять стал спускаться в подземный мир.

В 1979 году, под руководством своего тренера Геннадия Пантюхина, в числе первых Леонов вошел в ранее нехоженую шахту на Кавказе. Это было нечаянное открытие: спустились метров на триста и уже собрались возвращаться, как вдруг прибежали ребята, радостно крича, что обнаружили бездонный колодец. Пошли смотреть, бросили в яму камешки — и не услышали стука… Николай тут же вызвался в разведку. Пристегнул карабин стометровой веревки и начал спуск. Диаметр колодца был не меньше сорока метров, поэтому лезть пришлось только вдоль одной стены. Вторую он так и не видел — не доставал туда луч фонаря. Когда веревка закончилась небольшим узелком, а до низа оставалось еще метров 10-15, разведчику очень захотелось отвязаться и прыгнуть. Товарищи сами не догадались нарастить веревку, а докричаться он не мог — мешало эхо… Так была открыта, хотя и не пройдена до дна, знаменитая шахта Пантюхина.

Тогда, в середине 70-х, крымская команда спортсменов-спелеологов выигрывала все соревнования подряд и считалась лучшей в Союзе, а Украинская сборная наполовину состояла из крымчан. Как же иначе, если на нашем крохотном полуострове открыто почти девятьсот подземных полостей — и это лишь малая часть того, что спрятано под землею!

Отменная физическая подготовка совмещалась в молодом специалисте с бесстрашием истинного разведчика. Впервые, с группой опытных спелеологов, оказался он в глубочайшей пещере Айпетринского массива — Каскадной. Леонов обнаружил и расчистил в ней второй ход, после чего там открылся большой горизонтальный коридор, а доступная глубина пещеры увеличилась на сто метров.

Коллеги называли молодого Леонова профессиональным ныряльщиком; это почетное звание появилось после разведки в Большом каньоне. Там, над источником Пания, под могучими пятисотлетними тисами есть пещера, официально признанная малодоступной, опасной, затопляемой. К такому выводу пришли специалисты с подачи Николая, который первым прошел ее, пронырнув корявые, узкие водные сифоны с густой сетью древесных корней. Вряд ли кто-то пытался повторить этот путь — так и считается пещера труднопроходимой и крайне опасной.

В пещере с грифоном под Кизил-Кобой Леонов пронырнул самый большой и сложный водяной коридор, притом без акваланга и гидрокостюма. На преодоление этих одиннадцати метров ушло почти предельное для разведчика время — он пробыл под водой 2,5 минуты.

В 1977 году крымские спелеологи впервые обследовали Алешину пещеру, названную так в честь ее первооткрывателя Алексея Прибыловского. С нескольких попыток пронырнули за пять сифонов, а Николай Леонов отправился дальше. С ним шел альпинист Мигель Хорхе, покоритель нескольких «семитысячников». После пятого сифона уперлись в узкое место, пробили молотками дополнительный ход и проникли внутрь. Первые шаги по речному берегу, все первое… И вдруг впереди, на отмели, фонари высветили два следа маленьких босых ног… Очевидно, то были не настоящие следы (откуда, в не известной людям пещере?), а лишь углубления в грунте, странно похожие на отпечатки детских ступней. Но впору было ужаснуться от навязчивого впечатления, что здесь только что ходил маленький подземный человечек, один из жителей потустороннего мира. Со второй попытки наши отчаянные ребята преодолели шестой сифон, обрадовались, но проход через седьмой оказался очень узким и неровным. Леонову пришлось нырнуть в него и, пересиливая инстинкт самосохранения, выдохнуть. Так, на выдохе, предельно сжимаясь, он пролез-таки в эту щель, чтобы отдышаться в глухой «воздушной шапке» под каменным сводом… Нехотя покорилась пещера и, словно в отместку, не хотела отпускать дерзкого победителя — она ухватила его острым скальным отростком за идущий от лорингофона провод. Хорошо, что полевой кабель со стальными жилами удалось оборвать, точнее, — выдрать из панели крепления...

Теперь обоим первопроходцам под шестьдесят, но в Алешиной пещере до сих пор лежит, как своеобразный трофей, обрывок того провода…

Пещеру Эмине-Баир-Хосар, что на нижнем плато Чатырдага, летом посещают несчетные толпы народа. Там бывают двухчасовые очереди, туда привозят отдыхающих из всех курортных городов Крыма. По грунтовой дороге проезжают сотни маршруток, тяжело поднимаются «ЛАЗы», «Икарусы»… Но мало кто знает, что в 1971 году эту пещеру открыл, рискуя жизнью, все тот же Николай Леонов. До него любители подземелий спускались в широкий провал и только заглядывали в корявый извилистый ход неизвестной длины и формы. Втиснуться туда не решался никто, понимая опасность небывалой затеи: такие норы могут сужаться воронкой, из которой исследователя сумеют потом вытянуть разве что по частям.

Николай рискнул. Помогая себе вскинутыми вверх руками, сжимая грудь предельным выдохом, он буквально втирался в скальную «трубу». От каменных тисков немного спасал брезентовый комбинезон. И все же корявые выступы так скребли по ребрам, что казалось, вот-вот пронзят печень, проколют селезенку. Темнело в глазах, когда разведчик пытался глянуть на пятнышко света вверху, — а оно становилось все меньше, меньше... И вдруг исчезло совсем. Парень завис на привязанной к руке веревке, потом стал на ноги в большом зале, которого никто никогда не видел. О, это был праздник, финишная ленточка чемпиона! Ради таких минут Николай готов был терпеть холод, усталость, боль, рисковать и трудиться, годами не ведая иных радостей жизни. Масштаб совершенного крымчане ощутили позже, а вот об авторе открытия многие не ведают до сих пор…

Но как же обратно? Карабкаться вверх труднее. Напрягаясь, мышцы увеличиваются в объеме, а на учете каждый миллиметр. И, чтобы не остаться навеки в открытой им пещере, Николай Леонов принял единственно правильное решение — снять с себя комбинезон. Он понимал, что только так, без одежды, сможет выбраться на свет Божий. Товарищи вытаскивали триумфатора из этой «трубы» минут сорок. Вылез парень весь исцарапанный, в синяках, с кровоточащим от веревки запястьем и порванной грудной мышцей. Наверное, то был риск неоправданный. Но очень уж в характере Леонова (особенно того, молодого) — при каждом подвернувшемся случае бросать вызов невозможному.

Отслужив в армии, Николай Анатольевич без сомнений вернулся к любимому делу. Рядом с нижними залами Баира он открыл верхние, по которым и ходят теперь экскурсионные группы. На этот раз обошлось без подвигов — просто бросал наугад камешки в окно одного из залов, и вдруг там тихонько булькнуло…

О тренировках Николай Леонов вспоминает без восторга. В крымской секции спелеологов тренер был сторонником предельных нагрузок. Кроме обычных кроссов, велосипеда, «растяжки» и занятий на перекладине, ребята трижды в неделю играли в футбол и раза два в месяц бегали на дистанции, которые обычным людям могут показаться фантастическими. От окраины Симферополя (конечная остановка Марьино) бежали к месту ночевки на нижнем плато Чатырдага — это почти тридцать километров по прямой и восемьсот метров подъема. Второй маршрут не легче и тоже занимает почти весь день — от Перевального через Долгоруковское плато на Караби-яйлу, прямо на метеостанцию. Сказать по правде, ребята терпеть не могли кроссы. Леонову по душе были одиночные восхождения — так он готовился к серьезным экспедициям. Повлиял пример все того же несравненного Фантика.

Николай поднимался с самостраховкой, но старался не портить горный рельеф — не забивать крючья, а только вставлять веревку узелками в трещины скалы. Вообще, кузнечная работа мало кому нравится. Так можно пройти любую скалу, пробивая дыры для крючьев шлямбурами, используя лесенки, площадки, гамаки… Риска почти нет, разве что простудиться. Нет, это не скалолазание! Иногда он поднимался и вовсе без страховки, как Фантик. После долгих перерывов это бывало тяжело и страшно; зато возвращаясь из экспедиций, альпинист чувствовал себя в горах так, будто отрастил себе крылья.

Особняком шли совершенно необходимые для спелеолога подводные тренировки. Не умея подолгу находиться под водой, трудно стать открывателем пещер. Не всегда есть заряженные акваланги, да и не в каждую нору с ними пролезешь. Чтобы приучить себя работать в анаэробном режиме, Николай пробовал заниматься йогой, задерживать дыхание на вдохе и на выдохе, лежа на диване и в ходьбе. Но со временем отказался от этой экзотической методики, называя ее слишком щадящей и потому недостаточной. Он начал специально нырять с камнями в море и расковыривал небольшие гроты, ставя перед собою сложные цели. Например, в течение дня расширить лаз настолько, чтобы проникнуть в подводный грот. Или еще опаснее — лежа на дне, отвязать от ноги тяжелую сваю, которую крепко привязал к тебе напарник и теперь смотрит на твои усилия с волнореза. В крайнем случае он вытащит тебя за веревку, но не тебе же определять, когда этот «крайний случай» наступит! То были самые тяжелые, зато самые полезные тренировки.

Ведь за сифоны пещер ныряешь как первопроходец, не представляя, два метра плыть тебе под водой или десять метров, сумеешь там отдышаться или будешь возвращаться на том же единственном вдохе. Да хватит ли места развернуться? Не придется ли пятиться, выдираясь из этих колючих лабиринтов?

Даже ныряя с аквалангом, Леонов старается обходиться одним вдохом и держит загубник просто, так сказать, для страховки. Так было на Кавказе, в пещерах с глубокими сифонами по 15 — 30 метров длиной. Потому и стал Николай Анатольевич инструктором-спелеоподводником; тогда в Крыму таких специалистов было только двое.

Возраст мало изменил прирожденного разведчика. По расчетам спелеологов, рядом со знаменитым на весь мир комплексом самых длинных в Крыму подземных лабиринтов притаилась еще одна полость, размер которой должен быть сопоставим с той, что уже известна. Правда, к расчетам надо прибавить упорство и хоть чуточку везения. В случае успеха результат сегодняшней работы станет настоящей сенсацией мирового уровня. И кто как не «директор» Красной пещеры заслужил право на такое открытие? Ведь это его второй дом, он даже защищал его от рэкетиров и в неравной потасовке получил тяжелейшее ранение. Было это не так уж давно — в девяносто пятом…

Дом, пусть и второй, — это святыня. Но мне кажется, под землю влечет и другое. Для настоящего спелеолога, который в душе непременно фантазер и философ, подземный мир странным образом сопоставим с миром потусторонним. Вернувшись под открытое небо, вынырнув из очередной карстовой реки, человек с воображением может почувствовать, что прошел некий запретный порог, что он, словно избранник богов, дважды пересек темные воды Стикса — туда и обратно. Для него наступает время по-новому оценить и возлюбить наш земной мир и солнечный свет, и облака, и каждую живую тварь, и каждую травинку. Отныне он чувствует себя избранником уже только за то, что ходит по земле, и считает каждый новый день — подарком. Он привыкает благодарить за это судьбу и добром подтверждать свое право на жизнь в нашем солнечном мире.

ЗОВ БЕЗДНЫ

Самым перспективным из спелеологов Николай Анатольевич назвал молодого преподавателя геологии Геннадия Самохина. Я специально пришел к ему на занятия, потом познакомился с будущим профессором и еще больше увлекся спелеологией. Да это же просто обязанность жителя Крыма — знать наши пещеры и помнить имена тех, кто их открывал для науки!

Вице-президент Крымской спелеологической ассоциации, Геннадий Викторович Самохин установил несколько мировых рекордов глубины проникновения в подземный мир.

Пещера Крубера, в которую погружались крымские спелеологи, была открыта в 60-е годы ХХ века в Абхазии, на высокой горе Арабика. Недавно ее обследовали до предельной глубины — никто в мире, никогда, ни в какое подземелье не погружался глубже. Украинская спелеологическая ассоциация, совместно с Украинским институтом спелеологии и карстологии, организовали эту экспедицию. Десять дней крымские спелеологи шли вниз, двенадцать дней выбирались наверх. Занимаясь научной работой, ребята видели перед собою одну конечную (хотя и не главную) цель — на полчаса нырнуть в подземное озеро и установить новую глубину своего «подземного Эвереста»! До чего же он заманчив, этот зов черной бездны! Маска… Загубник… Клапан акваланга открыт. Прощальный жест, улыбка. И все, и только темные круги по воде… Так был установлен новый мировой рекорд подземной глубины — 2158 метров.

Геннадий вырос в Симферополе и восемнадцатилетним пришел в заводской спелеоклуб. Как новичку, ему еще не позволяли спускаться в вертикальные карстовые полости, вот он и ушел однажды сам на Караби-яйлу — на плоскогорье, где специалисты насчитали 340 подземных полостей. Положив себе в рюкзак моток веревки, несколько электрических фонариков и книгу о крымских пещерах. Дорогу спрашивал у пастухов, а находя очередной колодец, привязывал веревку к дереву и спускался в одиночку на самое дно… Это был безумный риск, но интерес к пещерам оказался сильнее. На массиве Караби Геннадий пробыл пять дней — так началось главное дело его жизни. Теперь Самохин по 5-6 месяцев в году проводит в экспедициях. Спелеологи ездят на Кавказ и в Турцию, но чаще всего обследуют Крымские пещеры — Скельскую, Аянскую, Каскадную, Солдатскую…

Зов бездны — что это? И опасность, и тяжкие труды — про все забываешь, попадая на много часов, а то и суток, в эту абсолютную темноту и тишину. Всякая пещера, особенно с подземной рекой, странным образом успокаивает, рисует таинственные картины потустороннего мира и потом долго-долго не дает забыть о себе. Подземелье влечет и не отпускает спелеолога, как горы — альпиниста, как настоящего моряка — океан.

Много лет назад в Крыму, в пещере Голубиной, что сообщается с Красной, Геннадий спускался по веревке на дно глубокого колодца, и вдруг у него сломался карабин. Молодой спелеолог упал с тридцатиметровой высоты… Вверх его тащили на веревке, завернув, как покойника, в полиэтиленовую пленку. А вот по горизонтальным «трубам», по узким, едва доступным человеку меандрам между колодцами пришлось ползти самому. Только в реанимационной палате парень узнал о последствиях своего падения — о множественных переломах, ушибе головного мозга и повреждении позвоночника. К нему в больницу приходили знакомые, родственники и вместе с медработниками дружно, очень убедительно отговаривали от занятий спелеологией. Они были правы, но рядом лежал другой больной со сломанным позвоночником — он не лазал по пещерам, а всего лишь неудачно закрыл дверь собственного гаража. Еще один, что на третей койке, упал в яму у себя в огороде — и перенес, ни много ни мало, трепанацию черепа… Так что у молодого ученого появился железный аргумент: «Покалечиться можно и на ровном месте, это судьба!». Выздоровев, он не оставил призвания, а наоборот, стал усиленно тренироваться и готовить себя в настоящие спелеологи.

В абхазской пещере Крубера, готовясь к рекорду и рассчитывая на долгую трудную дорогу под водой, ныряльщик нацепил на себя не два, а три баллона. Но как раз из-за третьего не смог протиснуться сквозь каменный завал на глубине 17 метров — пришлось ограничиться достигнутым. Все равно это мировой рекорд, сопоставимый с восхождением на Эверест, причем не с нынешним, а с самым первым покорением неизвестной вершины в 1956 году.

Долгое пребывание в пещерах, погружения в глубокие колодцы, перенос грузов — все это требует от человека не силы и скорости, но, прежде всего, огромной выносливости. Чтобы по 20-30 дней жить и работать под землей, нужно быть не только отважным и самоотверженным человеком, не просто великим тружеником, но и настоящим стайером. В Таврическом университете Геннадий Викторович руководит спелеоклубом. Там занимается молодежь, и Самохину, несмотря на собственную молодость, приходится быть еще и тренером. Сам он тренируется помногу, но без фанатичности, потому что очень занят преподавательской и научной работой.

Не всякий день у него находится время для привычной за многие годы пробежки по окраине Симферополя и через посадку соснового леса, с подъемами и спусками. Зато бежит Геннадий, без остановок и перехода на шаг, чистые десять километров и, несмотря на вынужденные пропуски, за месяц набегает километров по двести. В комплексе его упражнений есть «растяжка», отжимания от земли; в охотку лазит он по деревьям, выбирая гладкие тонкие стволы, иногда ходит по скалам.

Основные тренировки проводятся, кроме пещер, в спортзале. Там спортсмены отрабатывают подъем и спуск по веревке с условной длиной 120 метров. Пока один забирается, двое других стравляют перекинутую через блок веревку, так что она кажется бесконечной. Это еще и хороший психологический тренинг: колодец в пещерной тьме тоже кажется бездонным, и в нем тем более не знаешь, когда же твои ноги станут на твердую опору. С помощью альпинистских приспособлений отрабатывается давно вошедшая в мировую практику техника спуска на одной веревке. То есть, без дополнительной страховки, которая обязательно применяется в горах. Такая техника только на вид опасна: за свою практику Геннадий видел много несчастных случаев, но ни один не произошел по причине разрыва веревки. Ее надежно закрепляют на часто забитых крючьях (здесь нет места альпинистскому «шику», когда крючья забивают через 10-20 метров, а то и вовсе берегут природу, вставляя веревку узелками в скальные трещины). В пещерах натягивают веревку с таким расчетом, чтобы она нигде не касалась камня и, следовательно, не терлась.

Ребята периодически ездят на соревнования по технике спуска в колодцы, по методике оказания помощи. В целом официальная тренировка сильно отличается от таковой у альпинистов и скалолазов. Нечто похожее бывает только при отработке спелеовосхождений, когда участники спускаются в вертикальный колодец, а затем одним из боковых ходов поднимаются к ее окошкам. Но и там своя специфика: в пещере почти всегда мокро, скользко, грязно. Для хождения по такой поверхности нужны специальные приспособления.

Второе направление тренировок — подводное. Поскольку карстовые пещеры образуются под действием размывающей известняк воды, на дне глубоких полостей почти всегда протекает, перекрывая часть пространства, подземная речка. Так что невозможно исследовать пещеры и обходиться без погружений. Для подводного плавания очень важно наличие хорошего гидрокостюма, нужны баллоны со сжатым воздухом, маска. Подводные тренировки Самохин проводит в плавательном бассейне, изредка в море и очень часто — в пещерах. Здесь у него все совпадает с поговоркой: «Чтобы плавать, надо плавать».

Для сверхглубоких и рекордных погружений нужно самое лучшее оборудование — легкое, удобное, прочное. Но и не слишком сложное, дабы меньше случалось поломок! Спасибо спонсорам — оборудование в этом клубе есть.

Ребята регулярно ездят на Кавказ, участвуя в семинаре по спелеоподводной технике на базе пещеры Мчиста. Там каждый желающий может испробовать себя, нырнув на глубину до 45 метров. Проводятся специальные тренировки с гелиево-кислородной смесью, предупреждающей растворение азота в крови и кессонную болезнь после всплытия. К таким погружениям надо долго и тщательно готовиться. Кроме баллонов, спелеолог берет с собою подводный компьютер, который высчитывает глубину, декомпрессию, количество воздуха и его состав.

Специальными тренировками на задержку дыхания ни сам Геннадий Викторович, ни его подопечные не увлекаются. Этот лихой метод разведки подходит (и то не каждому) только в крымских пещерах. Когда нырять надо на 30-40 метров в глубину и плыть под водою по 100-200 метров, когда стремишься буквально к центру планеты, — какая может быть задержка дыхания? Только надежные акваланги, досконально изученные спелеологом.

Теперь Геннадий Самохин планирует новое путешествие — в Австралию, где есть пещера еще глубже. Он, наверное, не успокоится, пока не дойдет до самого дна каждого очередного колодца, но и потом будет искать новые: середина земли пока еще далеко, а у спелеолог молод, у него все впереди!

Под парусом

Не так уж просто жить с сознанием, что самой судьбой определены мне бесконечные испытания силы и стойкости. Когда-то я чуть не переломал себе жизнь тюрьмой, потом чуть не убился в скалах, чуть не погиб в одной из драк, чуть не утонул в Волге… Все это было по дурости молодецкой и давно ушло в прошлое. Но всего несколько лет назад, не таким уж юным, я опять оказался на краю гибели! В Таврическом университете, где я тогда доучивался, ко мне относились уже как к знаменитости. Дружбу я не заводил ни с кем просто потому, что некогда было дружить — то есть, собираться вместе для застолий, идти на концерт, в горный поход… Как еще можно дружить? Все же в одно из воскресений мы с тремя заочниками из нашей группы договорились поехать в Алушту на пляж.

Был конец мая, но жара стояла уже летняя, на небе — ни облачка. С Ангарского перевала открылось море, похожее на отшлифованную малахитовую плиту с темными пятнами — тенями от облаков. У самого горизонта бугрились серебристые гребешки, а ближе к берегу было тихо и гладко, лишь несколько белых парусов оживляли пустынное море. На пляж пришли первые отдыхающие, они жались к опорной стене Набережной, прячась от остренького северо-восточного ветерка. В воду почти никто не заходил, только за линией буйков плавали на досках с парусами парни в черных гидрокостюмах. Счастливцы! Солнце палило вовсю, излучая свой весенний ультрафиолет, и я знал, что завтра вся эта лежащая мраморно-белая команда станет розовой. Когда мы заходили в воду, на нас глядели с веселым любопытством: понятно, вода в мае градусов семнадцать, а то и пятнадцать, не всякий выдержит. Мы дружно прыгнули с волнореза. Под водой я почувствовал, как леденеет голова, как прошла обжигающая струя по спине и застыла, окружая живот, поясницу, и постепенно переходя к ногам. Еще немного, и вместо ожога я почувствовал такой холод, что вспомнил о полынье в весенней Волге. Какие пятнадцать градусов! Сегодня не больше восьми, как в феврале! С отчаянным фырканьем, готовые завыть от холода, добарахтались мы до берега, выскочили на теплый песок, упали в него, чувствуя, как медленно возвращается жизнь сквозь задубевшую кожу.

Увы, то была «низовка». Северный ветер отогнал от берега прогретый слой воды, а нижняя, холодная, поднялась на поверхность. Купание отменяется. Валяться и загорать я не люблю, остается идти гулять по Набережной. То есть, пить газированное вино с сиропом — почему-то его продавали на разлив только в Алуште. Оставалось еще, разве что, поглядеть на эти зовущие в море паруса. Я произнес несколько слов о том, как давно мечтаю почувствовать себя викингом. Мне всегда нравилось это звучное слово — викинг. Надо заметить, студентом я в ту пору назывался лишь формально, потому что уже давно и прилично зарабатывал своими экстрим-шоу. И теперь мои товарищи, тоже работавшие, но — педагогами, поглядели на меня с неким неопределенным ожиданием. Гулять так гулять! Я подошел к пункту проката возле спасательной станции. Там сидел изрядно загоревший пузатый мужик в черных очках и плавках. На мой вопрос я получил скорый ответ, что костюмы выдаются за отдельную плату, но доски с парусами можно взять и так.

Теперь мне уж грех жалеть о своей тогдашней щедрости: все обернулось благополучно, и вы можете читать эту книжку.

Итак, мы втроем в море, четвертый (это решилось по жребию) сторожит одежду. Вообще-то он не очень стремился плавать под парусом, которым никогда не пытался управлять. Для меня и двоих педагогов это не было уважительной причиной. Сказавшись морскими волками, мы натянули костюмы, прослушали инструктаж, стали на доски и крепко вцепились в мачты, пытаясь повернуть гик с парусом в нужную сторону. Хотя ветерок был слабый и ровный, паруса нам дали штормовые, потому что с ними, ввиду малого размера, намного легче управляться. Да и не уплывешь слишком далеко, а места нам определили немного — до линии буйков и ближе, в зоне купания, где при нынешней «низовке» людей не было. «Только не уходите дальше той швартовой бочки, — предупредил пузатый. — Там из-за мыса ветер, а вода… сами знаете».

— Мы же в гидриках, — заверил один из ребят, дабы подтвердить, что он тоже моряк.

— Умножай температуру вдвое и закаляйся! — ответил очкарик и покосился зачем-то на вытащенный на берег спасательный ялик.

Я тоже слышал, что гидрокостюм уменьшает холод лишь наполовину. Нашей задачей было удержать мачту с парусом и не свалиться в воду. Мне это удалось, кажется, с третьей попытки — сказалась многолетняя акробатическая подготовка. Из моих товарищей один, насколько я заметил, освоил азы виндсерфинга раза с десятого, другой так и провозился в воде, замерз и вылез на берег.

Каким удовольствием было скользить по воде и управляться с парусом! Никакое вождение автомобиля и даже мотоцикла с этим не сравнится. Намечаешь цель где-то далеко и направляешь к ней свою микрояхту; малейшее движение — и твой курс изменен, и с сожалением разворачиваешься (как правило, с непривычки падая в воду), когда видишь границу разрешенной зоны плавания. За нею тоже были виндсерферы, но все с большими яркими парусами и гораздо дальше от берега. Похоже, на них стояли спортсмены опытные…

Вот, вижу, и второй симферопольский гость выходит на берег преждевременно. Неуважительно это, оплатил-то я всем троим за полный час. Мне было тепло, вольно, приходили в голову кадры из каких-то фильмов о морских разбойниках. Я вслух декламировал Гумилева, и слова разлетались по всем сторонам горизонта. Наверно и с берега были слышны эти стихи, сводившие с ума не одного мальчишку:

…Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель…

Пусть безумствует море и хлещет,

Гребни волн поднялись в небеса, —

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернет паруса!..

Под эти светлые мечтания, незаметно ушел я за ту проклятую швартовую бочку. И вдруг из-за мыса налетел ветерок, до того свежий, что парус наклонился, едва не сбросив меня с доски. Если бы я рос в Алуште, а не в Бахчисарае, то знал бы, что такое береговой ветер. Он уносит людей уносит в море даже на надувных матрацах. Пытаясь совладать с парусом и направить доску к берегу, я уже не смотрел по сторонам и стихи не декламировал. Как-то сразу мне стало тревожно, а тут еще небольшая волна шлепнула, обдавая ноги, и ветер понес брызги в глаза. Как ни мудрил я с парусом, пытаясь поставить его наискосок к ветру, доску быстро отгоняло от берега. Наконец я бросил его, присел, потом лег на доску животом и начал грести руками. Пользы это приносило немного, потому что сам я тоже был в тот момент парусом. Кажется, доска стояла на месте. Я начал подмерзать и сам над собою усмехаться, уверенный, что сейчас выйдет за мной спасательный катер или лодка. В конце концов это их добро пропадает!

Не знаю, чем бы все закончилось, потому что у меня появилось сильное желание спрыгнуть в воду и поплыть. Тогда я еще не знал о строгой инструкции, которая запрещает покидать виндсерфер, ведь обычно только кажется, что ты вплавь доберешься до берега. Проплыть сто метров или триста — далеко не одно и то же, тем более при такой воде. Да и ребята должны же поднять панику! Я продолжал грести руками, но с каждой минутой смешливое настроение таяло. Так прошло минут двадцать. Ветер усиливался, волны уже перекатывались через доску, и ноги начинали коченеть... Все, хватит. Спрыгнув, я поплыл к берегу, не думая о деньгах, которые взыщут с меня за унесенный в море виндсерфер. Жизнь дороже. Но отплыв метров на десять, вдруг обнаружил, что до берега еще очень далеко, а в воде, несмотря на гидрокостюм, безумно холодно. Я повернулся и поплыл обратно, благодаря судьбу, что еще видна доска с поваленной мачтой. Выбравшись на нее, встаю в полный рост — и вижу, что ко мне подплывает, сильно наклонясь а сторону ветра, человек на такой же доске, но с очень большим парусом. Он поравнялся со мной, опустил свою мачту в воду и без лишних слов зацепил веревкой мою доску — взял не то на абордаж, не то на буксир. Когда плыли к берегу, я смотрел на него и отмечал его высокий рост, его спокойную уверенность и профессиональное мастерство управления парусом. Он произнес-то всего пару слов, ведь и так все было ясно. На берегу собрались-таки спускать ялик, но передумали, увидев эту сказочную картину — ведущий и ведомый…

Я переоделся, доплатил еще за час катания и получил обратно свой паспорт. Разговаривать со мной не хотели, а ругаться я не смел, понимая, что виноват. Все же я выяснил, что моим спасателем оказался тренер местной секции виндсерфинга Сергей Найдич. Тогда ни о чем не сказало мне это имя, а теперь я готов благодарить судьбу, что вывела меня за тот злополучный мыс. Помня сетования Игоря Нерсесяна, которому никто из трехсот спасенных ни разу не пришел сказать простое «Спасибо», я специально разыскал Сергея Ивановича. Потом мы с ним встретились, но беседа была очень сдержанной. В конце концов не я, а он сделал мне подарок — подписал свою книжку «На виндсерфере — за горизонт». Прочитав эту книгу, я узнал про Найдича гораздо больше, чем нужно для беглого очерка.

В 1980 году алуштинский учитель физкультуры создал при Доме пионеров секцию виндсерфинга. Тогда это было еще в новинку; катались большой группой вдоль берега, к востоку и к западу от Алушты, под ревнивым контролем советских пограничников. Ребята не только проводили тренировки, но и участвовали в соревнованиях, в том числе всесоюзных, под Феодосией («Регата Александра Грина»). Были соревнования в Севастополе, в Ялте, в Николаеве. После переезда тренера в Симферополь алуштинской секцией стала руководить его лучшая ученица. Сам Сергей Иванович организует клуб виндсерфинга в Симферополе.

В 1986 году тот же тренер — Сергей Найдич — обошел вдоль берегов Азовское море, а еще через три года, первым в мире — Черное море (2300 километров за 25 ходовых дней с десятью днями отдыха). За это ему было присвоено звание мастера спорта международного класса.

Дважды он пытался пересечь на доске с парусом Атлантический океан. С первого раза добрались только до Гибралтара, потому что испанцы отказали в визах. А через год, при нормально оформленных документах, случилась другая неприятность — один из двух баллонов в яхте сопровождения оказался без газа (кто-то забыл закрыть кран). На чем же кипятить чай и жарить рыбу? Пришлось сократить время плавания, пересев на быстроходные яхты. Так и пересекли океан под парусами, заглянув даже на Бермудские острова.

Помимо дальних водных путешествий, было у Найдича несколько марафонских заплывов вдоль берега. Первый (25 часов) он совершил у берегов Алушты, второй в Евпатории, третий, главный — в Симферополе.

Да, как это ни курьезно, после всех морских и океанских плаваний спортсмен установил мировой рекорд на Радищевском озере, что в сорока пяти километрах от моря! Он прочитал в Книге рекордов Гиннеса, что еще никто в мире не катался на его любимой доске с парусом дольше двух суток подряд. И решил оказаться этим «кем-то». Тренировался он два с половиной года, сменил несколько парусов и гидрокостюмов.

И вот — решающий день. Группа приезжает на водохранилище, ставят палатки. При непрерывной видеосъемке Сергей плавает вдоль берегов водоема 71 час (почти трое суток), через каждые три часа отдыхая на берегу пятнадцать минут — согласно международным правилам. Одиннадцать видеокассет с записью рекорда отправили в Лондон, в штаб-квартиру Агентства Гиннеса. Оттуда пришел сертификат, и в 2005 году Сергей Найдич прочитал свою фамилию в Книге рекордов.

Человек стал рекордсменом — и прославил, заодно, свой город. Ведь после Библии это самая читаемая в мире книга, она сама — номинант Гиннеса! Приятно сознавать, что теперь каждый житель земли, открыв ее, сможет прочитать о нашей маленькой Алуште.

О подробностях рекордного заплыва мы узнаем, читая книгу рекордсмена «На виндсерфере за горизонт». Читатель как будто видит все на киноэкране, а самым впечатлительным может показаться, что они чувствуют это на себе.

На доске с подвижной мачтой, словно на цирковом канате, ни на миг нельзя ослабить внимание. Морские волны, брызги, ветер, холод... Для долгого плаванья нужна фантастическая выносливость и воля. От напряжения у Сергея случались галлюцинации; не раз он падал в ночное море, защемлял ногу мачтой и приходил в себя только от боли. Для пловца под парусом страшны шторм и штиль, холод и жара, но всего больше мучают марафонца усталость и сонливость.

«Руки повисли под тяжестью сонных гирь, веки налились свинцом и неудержимо слипаются, глаза отказываются смотреть на сверкающую солнечными бликами поверхность моря… Я похож на человека, которого разбудили глубокой ночью и сказали: «Бегом марш». И он бежит, еле переставляя ноги и совершенно их не чувствуя, а потом засыпает, так и не поняв, что он уже упал и лежит на земле. Я бросаю парус и, прыгнув в море, ныряю глубже, где вода холоднее… но как только я возвращаюсь на доску, опять наваливается дремота…»

А вот картинка противоположная унылой штилевой: «Ветер все усиливается, у меня нет ни минуты передышки. Проходит час. Начинается уже борьба за жизнь, так как яхты не видно, и, если я не справлюсь с ветром, он унесет меня в открытое море… Я остаюсь один во всем мире. Вдруг рядом со мной, буквально в десяти метрах, появляется несколько дельфинов. Ободряюще фыркая, они раз за разом выныривают рядом со мной — сопровождают… В девять часов вечера, уже в сумерках, за очередным изгибом берега вижу отблески Камышеватского маяка. Теперь мне ничего не страшно».

Так ли уж ничего? Переворачиваем страницу: «Следующие два часа прошли как кошмарный сон, с длинными провалами памяти и короткими проблесками сознания. Меня мутило, мне было так плохо, что хотелось рвать и метать, биться в истерике и вообще утонуть. На мои плечи навалились все перегрузки предыдущих дней…С другой стороны, я знал, на что иду, и мне казалось, что внутренне я готов к страданиям».

Но вот он, праздник, апофеоз, вот то, ради чего человек решился обойти море на доске с парусом, ради чего занялся этим видом спорта! Тут бы добавить, что виндсерфинг — именно то, ради чего он вообще живет на земле, но стоп. Семья, научная работа, масса увлечений, просто жизнь, которую всякий экстримал любит никак не меньше, чем его благоразумные и осторожные сограждане, и чувствует ее радости не слабее. Им создана книга, которую мне хочется листать и цитировать до бесконечности, а ведь она написана самим спортсменом, да еще в авторской редакции! Кроме того, Сергей Найдич составил подробный, красочный «Самоучитель виндсерфинга». Он увлек этим спортом сотни учеников, он и сам продолжает готовиться к новым заплывам! В свои пятьдесят два года Найдич подолгу катается на велосипеде (в апреле 2007 года он проехал на велосипеде из Симферополя в Одессу и обратно — 700 километров), бежит марафонскую дистанцию (а прежде бегал и по 60 километров за день, и по 600 — за двадцать дней). Баскетболист, легкоатлет, он дает себе фантастические спортивные нагрузки, хотя мог бы жить в свое удовольствие, потихоньку ожидая времени выхода на заслуженный отдых. А может, это и есть для него жизнь в свое удовольствие?

В июне 2007 года Сергей Найдич готовит новый рекордный заплыв на Альминском водохранилища (близ села Почтовое Бахчисарайского района). Его цель — улучшить собственный, пока еще никем в мире не побитый рекорд Агентства Гиннеса. Опять человек взваливает на себя тяжесть почти беспрерывного трех-четырехсуточного заплыва. Опять готов продрать себя через муки бессонницы, израненной кожи и немыслимой, доводящей до обмороков и галлюцинаций усталости. Зачем? На этот вопрос отвечает Сергей Иванович в своей книге, которую мы процитируем в последний раз:

«Это всего лишь мое тело ноет и плачет, — признается он, — а душа — она поет песню радости. Она растворилась во времени и пространстве, стала частицей Вселенной… Кажется, в такие минуты я познаю самые сокровенные тайны бытия, смысл человеческой жизни…»

В этой же книге автор вспоминает страшный декабрьский день, когда пришлось ему спасать своего ученика — примерно так же, как спас он меня в мае. Вот только ветер был гораздо сильнее, ученик заплыл дальше, а сам тренер так спешил на помощь, что отправился в море на доске без гидрокостюма. Он помог парню, направил его доску к берегу, но сам едва не погиб, положив мачту с парусом и четыре часа выгребая руками против северного ветра. Он держался тем, что не терял надежды на спасателей. И лишь случайно был замечен с проходившего мимо катера.

Когда же пела душа «песню радости»? По нормальной логике — в тот момент, когда его, замерзшего до полусмерти, уложили в койку и стали растирать спиртом. Но, слава Богу, не ко всем применима эта «нормальная логика», это куцее здравомыслие, и не всегда властвует над человеком всесильный инстинкт самосохранения. Сохраняя тело, он может погубить душу. Мои герои для меня именно тем дороги, что умеют преодолевать в себе страх, усмирять свое тело ради торжества духа. Иначе мне было бы не с кем дружить, не о ком вспоминать, и не появилась бы теперь наша книга.

КАРАТИСТЫ

Бандиты живут интересно, богато, но недолго.

Народная мудрость.

Мне всегда были интересны школы рукопашного боя. Постоянно занимаясь в Бахчисарае, я любил заглядывать, как разведчик, в спортзалы других секций. Приходил смиренным гостем, и против меня выставляли учеников. Бои начинались мягко, “на доверии”, но очень скоро переходили в бешеную рубку, которая могла плохо закончиться для моих противников. Меня это огорчало: мне просто хотелось оценить чужую технику, сравнить со своей, а для этого надо было спокойно поработать с преподавателем. Но получалось — вот так. Не думаю, чтобы тренеры боялись моих ударов. Скорее, они просто боялись проиграть или недостаточно быстро выиграть и тем снизить свой авторитет перед учениками. А ребята страдали за собственную горячность.

Тогда я начал появляться в чужих секциях тайно, под видом новичка с белым поясом, и аккуратно заниматься. Так я оценил “изнутри” ялтинскую школу Игоря Боровкова и Евгения Скрябина; в Симферополе мне удалось подсмотреть работу Александра Ены, а в Севастополе — Евгения Поданева, легендарного “Севастопольского папы”, который успел побывать депутатом и был застрелен на поминках “Папы Симферопольского”.

О, смолоду это был боец! Он получал десятки “иппонов”, после которых отлеживался на матах минут по тридцать. Но выдержал все. В бою Поданев смотрелся картинно, тем более для меня, работавшего по той же школе. Точные, будто из учебного фильма, передвижения; сила борца, растяжка балерины. Поджарый, широкоплечий, рослый, с маленькой стриженой головой и мелкими зубами, которые на темном фоне приоткрытого в улыбке рта казались стальными зубчиками робота. Да и весь он, выходя на татами, становился похожим на робота, на фантастического киборга с безошибочной и беспощадной программой. Мальчишки глядели и подпрыгивали на стульях.

Я старался не пропустить ни одного соревнования по каратэ, особенно в Севастополе, с участием Поданева. Но самым занятным оказалось его выступление на товарищеской встрече ялтинской школы А. Сивцова (тоже через несколько лет убитого) с отдыхавшей в гостинице “Ялта” командой из Финляндии. Собрались в центре города, на площадке между Набережной и собором Александра Невского. Поданев согласился поменять свой черный пояс на белый и выступить под видом ученика Сивцова. Хитрость осталась неразгаданной. Разумеется, со своими соперниками (тоже не новичками) этот странный “ученик” расправлялся играючи, но одному из них он нечаянно (а может и специально, в виде урока) разбил кулаком нос. Это было нарушением правил мягкого товарищеского спарринга, и мастеру объявили… поражение. Когда оглашали судейское решение, “победителя” пришлось держать под руки, чтобы не упал…

Шли годы, менялась эпоха. Поданев стал депутатом. Когда он садился в автомобиль, ГАИ нервно оповещалось: “Папа на линии!” На стометровом обрыве мыса Фиолент, недалеко от Георгиевского монастыря, ему построили дом в виде старинного замка — резиденцию “Севастопольского папы”. Дом охраняли морские пехотинцы в парадной форме. Прохожих предостерегала надпись на воротах: “Стой! Здесь ломают позвоночники”.

На этом месте, рядом с созданным одиннадцать веков назад монастырем, Пушкин произнес:

К чему холодные сомненья?

Я верю: здесь был грозный храм,

Где крови жаждущим богам

Дымились жертвоприношенья…

Храмы обновляются и перестраиваются, но боги каждой новой эпохи по-прежнему требуют жертв. В последний раз я видел легендарного бойца в тот день, когда наш тренер позвал меня в помощники, и мы приехали в Севастополь на грузовичке с будкой. Тренер с юности был хорошо знаком с Евгением. Мы подъехали к этому замку, уже достроенному, доложились по форме. Вахтенный провел нас во двор, и к нам вышел сам хозяин. Когда-то он закончил Ленинградскую мореходку, вот и тяготел к флотской атрибутике. Тренер поздоровался и попросил продать кое-что из оборудования для нашего спортзала в Бахчисарае. Заикнулся, конечно, о том, “сколько”… Мы не отрывали глаз от хозяина. Заматерел он и при своем высоком росте выглядел очень внушительно. Лицо каменное. Скосил глаза на гостя, ответил невесело: “Я очень богатый и очень усталый человек. Берите что надо и поезжайте с Богом”. С тех пор хранятся у нас эти подаренные нам маты, макивары, боксерские мешки и груши, и мы говорим о них: “Положи-ка сюда маты Поданева…”

Кем бы он стал в нормальном государстве, этот прилежный спортсмен, бесстрашный боец, талантливый организатор — создатель криминальной Христианско-Либеральной партии? Ураганом просвистела над Крымом его странная жизнь.

Больше всех мне нравилось в секции ялтинца Игоря Боровкова (сейчас он открыл свою школу в Москве). Маленький, пузатый, объясняет скупо, а как дерется! Вот кто никогда не выставлял учеников против гостей, а выходил сам, только сам, работал даже против чемпионов Союза! Бой его некрасивый, неэффектный, в основном ближний — какие-то малозаметные пинки, шлепки, повороты, подсечки… Красив только результат: минута — и противник лежит или сидит, скорчившись. Один или несколько — безразлично. Сам тренер называет свою школу “антикаратэ”. О Боровкове долго злословили ялтинские конкуренты — мол, дилетант, любитель, “энтузиаст”. В ответ Игорь Александрович заявил, что всегда готов кумитировать с любым каратистом Ялты. Но только в полном контакте! С того дня Боровкова оставили в покое.

Зато очень скоро, с развитием кооперативов, за него взялись руководители бандитских группировок. Каких дипломатических усилий стоила мастеру его независимость! В этом он не был одинок: почти на всех тренеров наседали “паханы”, предлагали большие деньги за обучение будущих костоломов и убийц. Кто выстоял, тот сохранил свою честь и совесть, а может быть — и свою единственную жизнь.

ОТШЕЛЬНИКИ

Этот долгий рассказ, вероятно, малоинтересен для тех, кто не обучался рукопашному бою, и приведен лишь для подхода к школе-монастырю в селе Перевальном. Туда (и в Симферопольский филиал) я тоже специально ездил как ученик, и меня поразила невиданная прежде напряженная, сосредоточенная тишина во время тренировок. Этот всеобщий добровольный труд — таинство постижения мировой мудрости, сродни молитвам и медитациям. Устав и самый дух школы построен на доброте, доверии, равенстве. Здесь меня встречали и провожали с улыбкой. Здесь боевая техника спрятана от посторонних и сочетается с оздоровительной. Она входит в программу как продолжение теоретического познания многомерного мира, от законов которого зависит каждый из нас.

Есть в школе-монастыре и свои тайны. В одну из них я проник нечаянно, гуляя у подножия Долгоруковской яйлы. Я забрел в горы, продрался сквозь колючий шиповник и терн, перепрыгнул через ручей с запрудой и… остановился, увидев висящие на деревьях гимнастические кольца, канат, укрепленный между стволами турник, привязанные к веткам матрацы в виде боксерских мешков и макивар. Что это? Тайное общество разящих наповал? Я вышел на поляну и почти уперся в большую армейскую палатку. Навстречу выскочила огромная безухая собака светло-палевой масти — кавказская овчарка, из тех, что служат в горах пастухам и могут в одиночку загрызть волка. Вообще такие псы мало отличаются от своих диких собратьев. Даже своих хозяев не всегда жалуют, поэтому самых непокорных пастухам приходится отстреливать.

Когда-то я изучал приемы обороны против собак. Учеба шла успешно, однако мой наставник скоро уехал, утешив меня шуткой: “Гляжу на твои руки, Сережа, и начинаю жалеть животных”. Так я и остался недоучкой. Тем не менее, тогда, в лесу, я успел содрать с себя куртку и намотать на предплечье, готовясь сунуть эту “куклу” в раскрытую пасть, чтобы другую руку наложить псу на затылок и… Впрочем, что это я? Овчарка и не думала нападать, только громко лаяла. Из палатки вышел стриженый мускулистый парень и отозвал собаку. Следом появились еще двое. Жаль, что не взял нунчаку, подумалось мне.

Один был повыше, с переломанным носом и могучими бицепсами. Второй меньше и моложе (лет двадцати), а лицо истинно флибустьерское — диковатые глаза, граненый подбородок, вмятина со следами швов на черепе, тоже стриженом. Первый мрачно глянул на меня.

— Сюда заходить не надо!

Я кивнул и спросил, без особой надежды на прямой ответ:

— Вы здесь живете?

Парни молчали, только собака басовито порыкивала. Состоялся, в общем, разговор. И что, все? Уйти прямо так, не насытив любопытства? Я медленно повернулся, как будто уходя, и вдруг подпрыгнул и ударил подошвой ноги “уромоваши” в ствол ближайшего дерева, метрах в двух над землей.

— У кого занимался?

— У Маржина, — отчеканил я.

— Ну, своих-то мы знаем, — возразил высокий не очень уверенно.

— Я тоже не чужой.

— Приходи в спортзал.

— Лады…

Мы обменялись ритуальными поклонами.

В один из выходных я опять поехал в Перевальное, только пошел уже не в горы, а прямо в монастырь, где по воскресеньям там тренируются и симферопольские группы. Как приятно я был удивлен, встретив знакомых жителей горной палатки! Теперь-то они разглядели во мне своего.

Ребята живут лесными отшельниками. Готовят на печке, зимой и летом купаются в студеном ручье, тренируются, проводят медитации под звездами. Спят они как истинные бойцы, в любую минуту готовые к обороне. В начале “пути воина” вместо кровати у них доска шириной в полметра, покрытая матрасом. Каждые три месяца ложе меняют — кладут доску поуже и поднимают выше. Подготовленный воин школы Тигра-Дракона должен спать в двух метрах над землей, на двадцатисантиметровой жердочке. Так он приучает себя улавливать малейшую потерю равновесия даже во сне и подсознательно запускать механизмы самоспасения. Вот кто “всегда готов”! Иконы в палатках прикреплены к дощечкам рядом с боксерскими перчатками. Тела отшельников загружены повседневным трудом и тренировками, души — познанием Вселенной, самосовершенствованием, молитвами. Восточные религии здесь уживаются и даже сотрудничают с западными. Место выкорчеванного ядовитого анчара в заблудших душах засажено чудными цветами, и не пробиваются сквозь них сорняки! Кто же они, эти “лесные братья”?

Подросток, которого родители сами сдавали в психлечебницу, а дома привязывали веревкой к батарее, чтобы не воровал. Сорокалетний, трижды судимый алкоголик с изрезанными венами. И, наконец, третий из моих знакомых послушников — красивый, умный, приветливый, молодой. Вот только глаза как-то странно щурит: он десять лет кололся героином. В лесу живет уже третий год — чисто, легко, вольно.

— Вы не хотели бы вернуться? Вы разве не скучаете по городу?

Я спросил и тут же понял, что вопрос ненужный. Здесь не принято напоминать о прошлом. Но этих парней не смутишь: теперь у каждого из них душа на месте. За всех ответил старший:

— В город я бы съездил, но для того, чтобы привезти сюда родственников!

Для меня это знакомство стало настоящим открытием. Чего только ни рассказывали в Крыму про монастырь в Перевальном! Многие боготворят учителя, который всегда шел избранным путем, был вне политики и превыше всего заботился о здоровье тела и духа своих послушников. Учитель ходит с ними в пятидневные походы с посещением крымских святынь, соблюдает обеты молчания, проводит медитации, долгие (до пятидесяти суток) лечебные голодания, отмечает дни рождения каждого, музицирует... Но есть наговоры завистников, а то и структур официальных. Увы, от клеветы всегда что-нибудь остается. Газетчики долго избегали Маржина и если даже брали интервью, то статей про этот странный монастырь не публиковали. Нет его!

Зато я с первого взгляда поверил в опасного мечтателя и в его школу. Воспитанный среди атеистов, я даже принял его религию, которую он никому не навязывает и называет истинным христианством. Я в ней разглядел что-то от буддизма, что-то от язычества и очень много — от здравого смысла гордых сильных людей, не рабов, но истинных сынов Божьих.

Устный рассказ о системе тренировок в монастыре можно растянуть на несколько суток, а письменный занял бы не одну объемную книгу. В нашей повести мы лишь отметим главные направления этих тренировок, в которых тренер, которому под шестьдесят, всегда участвует на равных с молодежью. В основу Школы положены восточные учения, учителя живут в Таджикистане и в Индии. Но своего тренера ученики, не сговариваясь, стали тоже называть Учителем. Думается, что он заслужил это право. Валерий Александрович так глубоко изучает основы Школы, что ему снятся и цветные, и вещие сны, он видит картины прошлой жизни и довольно точно предугадывает события будущего. Ничего сверхъестественного нет в таких видениях: это опыт, подкрепленный интуицией, и большая теоретическая подготовка.

Все тренировки здесь скрыты от посторонних, все соревнования проводятся только внутри Школы. Так лучше, ибо случайно подсмотренное — это все равно что украденное, оно не приносит пользы. Из учеников здесь не стараются сделать ни уличных бойцов, ни победителей на татами. Их цель — стать истинными воинами современного цивилизованного мира, то есть научиться самостоятельно мыслить, мгновенно принимать безошибочные решения, брать на себя ответственность за собственную жизнь, за выбранную работу, за будущую семью.

Все тренировки школы тигра-дракона имеют принципиальное отличие от традиционно-спортивных, где кандидат в чемпионы тренируется за сутки лишь по два-три часа, где тренера интересуют, прежде всего, спортивные результаты. В этой школе тренируются круглые сутки. Всякое действие, будь то надевание рубашки или колка дров, направлено на совершенствование боевых качеств — на отработку внимания, точности движений, реакции. Чего стоит один только «вертолет» — узкая дощечка вместо кровати!

Таких приспособлений здесь десятки. Используют их не ради показушной экзотики, но для регулярного, глубоко обоснованного тренинга, которым занимается на равных со всеми и сам учитель вот уже почти тридцать лет. Скажем коротко про некоторые направления тренировок.

Работа с огнем. В темной комнате на разных уровнях установлены зажженные свечи — впереди от ученика, сзади, по бокам. Ученик проводит точные концентрированные удары ногами и руками, целясь в эти огоньки и лишь слегка не доставая до них. По изменению формы пламени тренер судит о точности удара. После нескольких месяцев таких тренировок ученик обретает навык точности, которая может измеряться в миллиметрах.

Работа с водой. Ученики заходят в пруд, в речку или в море, бьют руками в водную поверхность и тут же резко возвращают руки, соотнося усилие с сопротивлением воды, привыкая чувствовать ее текучесть. Так нарабатываются движения рук в бою — резкие атаки, затем обтекающая противника блокировка. Отдельная тема — работа под водой. Ребята входят в воду с головой и дышат через тростниковую трубочку. Опять экзотика, опять сцены восточных фильмов-боевиков? Но теоретическое обоснование этих тренировок отметает подозрения в поверхностном перенимании чужого. Ученики находятся в воде до трех часов, и это не предел. Кроме естественной закалки, они учатся слушать каждое движение в летнем водоеме, у них усиливается способность к резкому передвижению в воде — опять же с учетом ее обтекаемости, то есть, поиск и наработка до автоматизма путей наименьшего сопротивления. И, что очень важно, при долгом нахождении в воде (воины гунфу могут сидеть в озере до трех суток!), при вынужденном недостатке кислорода у человека усиливается кожное дыхание, Это позволяет намного дольше обходиться без воздуха.

Интересный, красивый и лишь на первый взгляд легкий тренинг — работа с пухом. Это отработка правильных движений руками, которые воздушным потоком тянут за собою пушинки. По их траектории опять же можно судить о точности ударов и правильности защит.

Работа с землей предполагает прыжки в яму, поначалу мелкую, но с ежедневным углублением. При этом ударная волна от пяток идет в трубчатые кости ног и уплотняет костный мозг. Природа не терпит пустоты, и освобожденное пространство заполняется новым объемом костного мозга, который специально для этого усиленно синтезируется. Так происходит усиление и дополнительный рост костей. Это упражнение, однако, требует высокой точности приземления, потому что на ступнях есть разные центры, и воздействовать следует лишь на строго определенные.

Очень много внимания уделяется сложным дыхательным упражнениям, на основе хатха-йоги. При этом ученики осваивают практику перемещения энергетического центра по горизонтальной и вертикальной осям. Упражнения на задержку дыхания совмещают с атакующими движениями. В идеале боец должен нанести, не дыша, с полной концентрацией, сто восемь ударов. Это упражнение приучает организм к долгой работе в анаэробном режиме. Если боксер нанес несколько ударов и отскочил, переводя дыхание, то боец школы Тигра-Дракона может проводить всю долгую, сокрушительную серию на едином вдохе, не отступая и не прерываясь.

Задолго до соревнований ученики начинают работать с отягощением. Отличие от обычных спортивных тренировок здесь опять очевидно: эти спортсмены носят тяжести весь день, а потом и спать ложатся, не снимая их. Вначале надевают на запястья и лодыжки небольшие мешочки, заполненные песком. Постепенно нагрузка меняется — увеличивается вес первых мешочков, появляются новые. Их надевают на ноги выше колен, на плечи, а потом и вокруг пояса. Общий вес этого постоянного груза бывает разным, в зависимости от роста, веса и выносливости ученика, и может превышать тридцать килограммов. Однажды Маржин и трое учеников собрались лететь в Таджикистан, к их Учителю. В аэропорту не хотели пропускать странных пассажиров, потому что каждый под верхней одеждой был обмотан подозрительными мешочками. Пришлось объяснять охране, что это лишь невинный песок, и позволить распороть пару мешочков, на выбор...

Так же постепенно, в течение двух недель, снижают нагрузку. И когда ученик сбрасывает с себя последний мешочек с песком, он чувствует необыкновенную легкость, он буквально летает! В это время и начинаются соревнования…

О системе тренировок Валерий Маржин пишет большую книгу. Это и фундаментальный учебник психофизической подготовки воина ХХI века, и философское самовыражение, и ретроспектива, и взгляд в будущее.

В школе большим почетом пользуются музыканты. Играет и сам Валерий Александрович, причем музыку он сопоставляет со звуками природы. Здесь стараются подражать голосам птиц, стуку капели, шуму дождя и ветра, журчанию речки, а в морском отделении под Феодосией, — утреннему шороху волн. Свято соблюдается главное правило слушателя и композитора: всякая музыка должна помогать внутренней гармонии человека, а потому соответствовать обычному или ускоренному, под нагрузкой, ритму работы сердца.

ЗА ГРАНЬЮ ВЫЖИВАНИЯ

Известно, что мозг человека, даже самого умного, работает на одну десятую своих возможностей. На сколько же процентов загружаются наши мускулы и связки, сердечная мышца и внутренние тепловые регуляторы?

Три рекорда Игоря Нерсесяна по одной только холодовой нагрузке отодвигаются мировой медицинской статистикой далеко за грань выживания. Кто он, этот пловец? Супермен? Искатель титулов и наград, взрастивший мастерство на допингах, в расчете на ближайший рекорд, а там — хоть болезнь, хоть могила?

Нет! Это здоровый, уравновешенный, очень добрый человек, который никогда не курил, не травил себя водкой, словом, — не обижал в себе Природу. Он не стремился к рекордам, но ставил их легко, не перенапрягаясь и не рискуя. Он слишком любит жизнь, чтобы рисковать ею ради славы и чего-то еще, кроме, может быть, других жизней.

Пловец живет в старом ялтинском доме с большим двором. Окна комнаты открыты в сад: айва, грецкий орех, смоковницы; за ними церковный купол, несколько столетних кипарисов и море. Бывая на Южном берегу, я почти всегда навещаю пловца, особенно люблю приходить осенью, когда поспевает инжир. У нас ни одна встреча не обходится без разговоров о море; так интересны мне его рекорды, что однажды он возразил с улыбкой:

— Сережа, давай о чем-нибудь другом. Надоел ты мне со своим Нерсесяном!

Море вошло в его жизнь однажды и навсегда. Трехлетний Игорек зачарованно глядел на это играющее под солнцем синее зеркало, а в пять лет уже плавал и нырял, а в десять — охотился и собирал с песчаного дна рапаны, срывал с бетонных причалов режущие пальцы мидии. После армии он много лет работал спасателем-водолазом и успел вытащить из штормового моря больше трехсот тонущих. Он прыгал в море при любой волне и плавал во всякое время года, не страшась холода, не замечая расстояний...

Погружаясь в море, Игорь, должно быть, чувствовал, как возвращается в состояние ластоногих предков. Он с такой готовностью входил в их мир, что пытался повторить или даже побить давний рекорд Жака Майоля — нырнуть в глубину на сто восемь — сто десять метров. На сорок-пятьдесят метров он нырял по нескольку раз во время охоты, а вот плавал, в отличие от именитых чемпионов, всегда в одиночку. Однажды на той глубине, где и солнечным днем держится мрак, рука с гарпуном завязла в обрывке большой, почти неразличимой рыбацкой сети... Опытные водолазы отговорили парня от этих опасных погружений без подстраховки.

Выносливость Нерсесяна к холодной воде казалась чудом: Игорь — единственный на всем Черноморском побережье — охотился в зимнем море. Плавал он без гидрокостюма, без перчаток, без мазей, даже без шапочки. “Только в плавках, — добавлял супермен, — и то не для тепла, а исключительно из соображений приличия!” .

Нерсесян не участвовал ни в каких соревнованиях; тем же безразличием отвечали ему руководители большого спорта. Сколько газет и журналов на Западе трезвонили о межконтинентальном заплыве американки Линн Кокс! На этой сенсации обогащались менеджеры, с нее начинали карьеру авторы книг и фильмов. Спортсменка соединила феноменальным заплывом дружбы две супердержавы, лично заявив о желании положить конец холодной войне! Достижение неслыханное: переплывая Берингов пролив, женщина пробыла в семиградусной воде почти два часа.

А вот Игорь такие номера проделывал еще подростком, и вовсе не для рекорда. Но власть не приняла всерьез его заявление в московской прессе о готовности совершить ответный заплыв, не позволила “пожать протянутую руку”. Направили проверенных столичных “моржей”; они полетели на Чукотку и... не переплыли пролив. Льды, говорят, помешали. Так и повисла протянутая рука в воздухе.

Три с половиной часа в семиградусном февральском море — вот зарегистрированный Ялтинским спорткомитетом показатель не увенчанного лаврами крымчанина! Потом Игорь Данилович поставил второй официальный рекорд — проплыл от Медведь-горы до мыса Ай-Тодор. Тридцать два километра навстречу сгонной волне, при температуре воды не выше тринадцати градусов...

В 1989 году старый знакомый Нерсесяна обратился в Агентство рекордов Гиннеса. Вместе полетели в Армению, на озеро Севан. Там 10 июня 1990 года, первым да, наверно, и последним в истории, Игорь Нерсесян переплыл это студеное высокогорное озеро — шестьдесят два километра, за шестнадцать часов пять минут. В Армении много лет продавали видеоролик заплыва и печатали календари с портретом своего героя — первого человека с армянской фамилией, вошедшего в Книгу рекордов Гиннеса...

Международная ассоциация врачей установила, что пребывание человека в пятнадцатиградусной воде уже через 30 минут приводит к летальному исходу. Именно такая была вода в Севане. Так что этот главный рекорд Нерсесяна — тоже за чертой...

Тренироваться Игоря заставляла сама жизнь. Очень активный и подвижный с детства, он часто ходил в горы, но не ради удовольствия, а за грибами, за шиповником, за терном, боярышником, татар-чаем, мятой, зверобоем… Дети собирали эти дары горного леса, чтобы мать продавала их на рынке. Добывая дрова, Игорек забирался на высоченные тополя, отпиливал высохшие верхушки, ломал и сбрасывал сухие ветки. Никаких спортивных секций он не посещал, с тренерами не общался. Правда, читал о спорте много, но свои тренировки сам называет случайными и дилетантскими. Одно время, перед армией, он даже пробовал заниматься боксом и «подпольным» каратэ. Но, слишком покладистый по натуре, от боевых искусств отказался. Зато полюбил воскресные пробежки от дома до горного водопада Учан-Су, что в шести километрах от Ялты. Там с великим удовольствием освежался под этим природным душем. К сожалению, «душ» удавался не всегда. Летом и осенью водопад почти пересыхает, а весной и зимой, особенно после хорошего дождя и при таянии снега на Ай-Петри, под него лучше не становиться: вместе с водой могут падать камни.

Даже в свои 53 года, при весе 120 килограммов, Игорь Данилович неплохо лазает по деревьям и способен на очень быструю пробежку. А когда был молодым и весил меньше на целую треть, он почти ежедневно работал на перекладине, которую установили на спасательной станции. Он развивал свою и без того богатырскую силу — подтягивался до тридцати раз, держал «угол» в висе по 3-4 минуты и ради потехи поднимал за бампер легковички — даже собственную «Ниву» вытаскивал из грязи таким экзотическим способом. А услышав сигнал тревоги, всегда прибегал и подплывал к тонущему первым.

Борясь с избыточным весом, Нерсесян семнадцать лет обходился без мяса (ел только рыбу) и много раз голодал по 10 — 14 суток. В это время он пил родниковую воду, редко улыбался, но работы не прекращал. Однажды он взялся строить в саду подпорную каменную стену — и при этом голодать. Стена была достроена на 29-е сутки голодания...

Главным тренингом было и остается, конечно, море. С детства Игорек собирал мидии, доставал со дна рапаны, колол рыбу длинной острогой на резинке. Подводная охота стала основным его занятием и, уже десятилетний, он подолгу плавал с маской и острогой, особенно ранней весной и поздней осенью, когда вода остывает и к берегу подходит крупная рыба — лобан, пиленгас, горбыль. Конечно, все это принесло парню определенную закалку, но главное подарила природа. Так что нельзя сказать про этого рекордсмена Гиннеса, как говорят иногда об очень даже сильных спортсменах, что он «создал себя сам».

Тем не менее, очень многое пришло через усилия. Прежде всего то были дыхательные упражнения из хатха-йоги. Многолетней привычкой стало ритмическое дыхание в покое, соотнесенное с частотой пульса (сначала 6 ударов вдох, 6 задержка, 6 выдох и 6 задержка на выдохе; уже через месяц цифра вырастает до 12 — 16). Ритмическое дыхание в ходьбе с соотношением шагов вначале 8:4, затем 12:6. И, наконец, задержка дыхания лежа на кровати (с первой попытки 4 минуты, через год тренировок 6,5 минут). Таких тренировок требовала подводная охота. Задержка дыхания при ходьбе — в этом, кажется, наш нечестолюбивый персонаж впервые начал гнаться за рекордом. Он поставил целью дойти от своего дома до троллейбусной остановки (почти 500 метров) на одном вдохе, и шел к этой цели с упорством истинного чемпиона. Наконец, Игорь очень увлекся задержкой дыхания на выдохе (только в покое) под водой и на суше. По методике Бутейко так можно излечиться от бронхита, астмы и еще от многих болезней, но наш герой, слава Богу, был и остается абсолютно здоровым. Зато он довел время дыхательной паузы до 2,5 минут под водой (что, кстати, отнюдь не безопасно) и до 4 минут на диване.

Чтобы приучить себя не бояться глубины, Игорь специально проныривал сквозь узкое отверстие в бетонном волнорезе, изгибаясь и поворачиваясь боком. И после недолгого зимнего перерыва, незаметно и быстро набрав вес, однажды застрял-таки в этой дыре на лишнюю минуту и познал весь ужас тонущего. Потому, наверное, и пошел в спасатели. Специальные упражнения на задержку дыхания Игорь прекратил, когда достиг личного рекорда, сопоставимого с мировым. Для погружения на свои 108 метров тогдашний чемпион мира Жак Майоль задержал воздух на семь с половиной минут. Нерсесян (правда, на небольшой глубине и в полной неподвижности, держась за камень) провел в этой чуждой человеку стихии восемь минут. Это особенно впечатляет, если добавить, что даже дельфин — черноморская афалина погружается, в среднем, лишь на 8-10 минут.

В нырянии на глубину специальных тренировок не было. Но часто, гонясь за крупной рыбой, охотник погружался очень глубоко. Это он чувствовал по тяжелому давлению и полумраку в солнечный полдень. В маску приходилось выдыхать часть драгоценного воздуха, завидуя тем, кто ныряет без маски, в контактных линзах.

Нерсесян очень полюбил марафонские заплывы. Для таких любительских рекордов как заплыв вокруг всей Ялтинской бухты, от Аюдага до Ласточкина Гнезда (32 километра), специальной подготовки не требовалось. Но Игорь с детства мечтал, что когда-нибудь вырастет и переплывет Черное море. Вот для этого он приходил на пляж поздно вечером и плыл вдоль берега, чтобы не поднимать головы, чтобы входить в свой особый ритм, не опасаясь катеров и теплоходов. Было у него четыре или пять таких тренировок, пока подозрительного ночного пловца не заметили со сторожевика, охранявшего госдачу в Нижней Ореанде. Долгие неприятные разбирательства с КГБ надежно излечили юношу от его непонятной для властей тяги к ночным заплывам...

Толстый дядька в шароварах перекапывает огород. Тихо, незаметно протекает жизнь лучшего пловца планеты. О Нерсесяне часто рассказывают в крымской, украинской, российской и мировой прессе, и всякий раз пловец подтверждает свою готовность переплыть Ладогу, Каспий, Байкал, озеро Ван, Великие Американские озера... Жива еще его юношеская мечта, цель и смысл жизни — поставить рекорд однажды и на все времена, — переплыть Черное море. Не ради славы, но просто показать всему миру, на что способен человек, не обижающий в себе Природу.

Теперь у Игоря семья, и не вправе пловец единолично распоряжаться своей жизнью. Он не решится, как уже готов был лет пятнадцать назад, оставить записку и просто поплыть ночью от Аю-Дага в Турцию, на мыс Карамбис — без сопровождения и подстраховки, с одною только надеждой. Отплыть, махнув рукой родному берегу: “Прощайте, люди! Вы оказались слишком приземленными, чтобы оценить и поддержать чудака, который не может раскрутить себя подобно певцу или модному танцору. Вам неинтересно, на что способен Человек, живущий в согласии в Природой. Но если мне все-таки суждено переплыть море, на сколько же лет вперед перечеркнется ваше куцее, позорное здравомыслие! Я делаю это во исполнение детской мечты, я воздаю своим легендарным предкам и самой Природе, которая одарила меня так беспечно и щедро. Даст же Бог, мы встретимся с вами, люди, на том берегу!”

——————— ЧАСТЬ ВТОРАЯ ———————

МОСКВА

ПЕРВЫЙ БОЙ

Все мы принимаем когда-нибудь свое главное решение и пытаемся строить судьбу. Я часто думаю с ужасом, что мог не взбунтоваться, не отойти от своего первого наставника Василия Будишевского. Наверное, тоже было бы неплохо, тем более что сейчас он проводит автошоу по стадионам областных городов Украины, а мое отношение к машинам и мотоциклам за двадцать лет не переменилось.

Но у меня свой путь профессионала, и начинаться он должен, как все крупное, — в столице. Вот я и поехал завоевывать Москву, один из тысяч доверчивых и самоуверенных молодых людей, многим, очень многим из которых суждено откатиться ни с чем, а то и потерять последнее. Так было — так будет. Кто пробовал, тому не надо объяснять, сколько сил, умения и везения нужно, чтобы зацепиться в Москве. Со всей энергией тридцати трех лет я бросился в главную битву моей жизни и теперь могу кое-что рассказать.

Это замечательно! Бешеный ритм, а точнее, аритмия столичная не утомляет меня. Я не устаю, как другие приезжие, я не вздыхаю облегченно при посадке в обратный поезд. Потому-то меня здесь и приняли за своего. Все поверили, даже милиция, а это не последнее дело! Встречая на улице или в метро дежурных-постовых, я гляжу уверенно, свысока. Брюки и куртка у меня кожаные, в молниях и заклепках. Каскадер!

Как-то набирал номер в автомате и заметил боковым зрением — подходят. Сейчас подай им паспорт с бумажкой (тогда разрешалось жить без регистрации всего сутки). Бумажки, разумеется, нет, потому что приехал я только на неделю и остановился у знакомых, а не в гостинице. Все равно потянут в свой “обезьянник”, выгребут последнее. А тут еще телефон… Как хрясну по нему кулаком! Жетон сожрал, сволочь. Достаю новый, кидаю, опять набираю номер. Потоптались вокруг ребятки (сами-то небось, из деревни) да и пошли высматривать других подозрительных. Этот, борзый, — явно москвич.

Прошло время, а отношения с милицией по-прежнему заставляют меня задумываться: где мы живем? Люди в погонах очень любят запугивать приезжих. По малейшему подозрению в чем угодно, в любой чепухе, глупости, можно всякого рядового незнакомца, особенно с южным загаром (не говоря уже о кавказцах и азиатах) задержать на три часа, “до выяснения”. “Что в сумке? Товар? А патент на торговлю? Как не нужен? Конечно нужен, вы же это продавать будете! Пройдемте”. “Когда вы приехали? А билет сохранился? Ах, нет... Как же вы докажете, что живете в Москве неделю, а не год? Пройдемте”. “И ты тоже. За что? Ни за что, а почему. Ты похож на фоторобот террориста. Тем более, паспорт просрочен... Вот же. Где новая фотография? То-то! Давай, здесь недалеко”... Чего стоит в Москве каждая минута, можно не объяснять. И как поступает обыватель? На рынках даже крутят песенку с таким веселым припевом:

Все торговцы из разных стран

Одинаково лезут в карман...

Меня-то самого не трогают, а вот крымских друзей уводили — и раскручивали на деньги. Установили даже сумму: если просто ни за что — пятьсот рублей. Увы, наши любимые фильмы про “ментов” — искусство, а здесь жизнь. Поэтому я приказываю своим товарищам молчать, только молчать, если к нам прицепятся. Внушаю пацанам, что они глухонемые, что они из другой страны, с другой планеты! Да ведь так оно и есть, потому что московская милиция — это некая особая субстанция, отдельная от человечества. Дома я напевал ребятам, для наглядности, куплет другой песни времен перестройки:

...Но сколько здесь законных

Бандитов в погонах!

Гостям родной столицы

От них не отбиться...

Нет, я все-таки отбиваюсь, когда на все вопросы отвечаю сам. Я уже знаю по опыту, что “бандиты в погонах” могут запугивать нас только по дороге к своему отделению (это минут двадцать, не больше). А там им никуда не деться, надо обосновывать причину нашего задержания не только перед нами, но и перед своим начальством... Поэтому я веду себя спокойно, рассудительно, и, чтобы не было так обидно за потерянное время, всю беседу со слугами закона стараюсь превратить в тренировку. Я отрабатываю красноречие, необходимое для будущих рекламных атак! Подбираю нарочито сложные, велеречивые, абсолютно бесспорные фразы с придаточными предложениями, давая понять, между прочим, что нам спешить некуда. Из речи студента-психолога следует, в тексте и в подтексте: денег нет и не будет, мы здесь не для того, чтобы круто зарабатывать, и уж конечно не для того, чтобы кому-то платить. И потом, мы ведь в ассоциации столичных каскадеров, для Москвы это не последнее заведение! От моей вежливой интеллигентской наглости менты теряются — и отпускают нас. Техника универсальна. Важно только не издавать “запах труса”, от которого звереют собаки и пьянеют вот такие милиционеры. Кстати, наши четвероногие друзья (кроме специально натасканных) меня тоже никогда не кусают.

В Москве я ринулся по школам, где раньше выступал с Будишевским в качестве помощника. Принимали хорошо, но было трудно и жутковато: теперь я — главный! На мне все: придумать и разработать сценарий, подобрать реквизит, провести рекламную кампанию, подготовить артистов и в то же время не потерять форму самому. В тот первый приезд мы спали по пять часов в сутки. Роли разучивали во время завтрака, повторяли в электричках. Каждое утро я заставлял ребят обливаться холодной водой, чтобы не засыпали на ходу, но они все равно засыпали.

Главным бедствием была нехватка денег. В Москву мы приехали на машине, привезли реквизит. Время ценили настолько, что репетиции проводили в пути! Да и спортзала у меня еще не было. Текст мы повторяли на ходу, а трюковую часть репетировали во время отдыха, на полянах. Хорошо, что милиция не видела! Но вот свой “самурайский” меч я провез через таможню не в машине, а в поезде, отдельно от ребят и с великими опасениями: для нас это реквизит, а для безгрешных слуг закона — холодное оружие. Вяжи тепленьким! С вокзала я тоже ехал один и нес этот меч в брюках, так что не гнулась нога. Шел, изображая хромого...

Мы и сейчас не разбогатели, а в начале московских гастролей ночевали, от бедности, прямо в машине, напротив школы, где должны на другой день выступать. Моими партнерами были бахчисарайские парни, в прошлом спортсмены. Никакого отношения к сцене они не имели и цирковому искусству обучались, так сказать, в бою.

Что это был за “бой”! Что за сценарии! Мы начинали одним из старых номеров — я делал кувырок с подхватыванием брошенного мячика. Потом выполнял сальто вперед, ловя этот мяч на лету. Не всегда партнеры точно бросали его, так что даже в таких детсадовских “трюках” бывали сбои. В оправдание я заявлял (будто так и надо), что на киносъемках проводится несколько дублей. Ну, и со второго-третьего ловил проклятый мяч... Мы устраивали показательные драки, “перерубали” мечом заранее распиленное полено, толкали друг друга на стол, слепленный из кусков фанеры. И сей негодный предмет мебели, громко именуемый реквизитом, однажды рассыпался еще перед тем, как на него упал “наказанный” мною персонаж. Так что лететь ему пришлось прямо на пол, на эту груду обломков! Мы бросали друг в друга надколотые тарелки, полагая, что когда они разбиваются о голову, это смешно и страшно. Композиционной основой нашего “театрализованного представления” был придуманный конфликт между гадким хулиганом и благородным каскадером; на одном из выступлений проскочила даже такая высокоинтеллектуальная реплика: “За свой базар ответишь!”

Мне потом передали, что в этот момент замдиректора по внеклассной работе не удержалась и тихо сказала одной из учительниц: “Кого мы впустили!” Та ответила в полный голос: “Эти каскадеры просто не хотят идти на завод и работать”. Потом не только диалогами своих персонажей, но и техникой трюков мы подтвердили это первое впечатление. Во время прыжка в кувырок под мою спину подкатилась зажженная петарда, которая должна была взорваться в дальней части сцены. Детвора пришла в восторг, зато я получил серьезный ожог. Напарник метнул в меня нож, я поймал его, как было задумано, за лезвие, но при этом поранил руку. Так и доиграл — с зажатым окровавленным пальцем.

На прощанье все та же замдиректора сказала проникновенным голосом настоящего воспитателя: “Нельзя, нельзя так, ребята!” И опять, как после той детской кражи в химкабинете, загорелись кончики моих ушей. В ту школу мы больше не показывались, но я не успокоюсь, пока не выступлю там как надо и не сниму с себя прошлый позор.

В других школах тоже случались курьезы, нелепые ошибки, травмы. В начале одного особенно неудачного представления напарник разбил о свой лоб бутылку (для него, десантника, бить бутылки о лоб — дело вроде бы обычное). И — порезался. Да так растерялся, что забыл роль. Мне пришлось и говорить, и прыгать за двоих. Был случай вовсе невеселый, когда я начал выступление без разминки и с высоты сцены, да еще с подкидного мостика выполнил полтора сальто. Я чуть-чуть не докрутил его и на разложенный в зале мат упал макушкой. Результат — сотрясение мозга и трещина в позвонке. Неделю отлеживался. Правда, выступление довел честно, доработал его, будто в шторм, “на палубе разбойничьего брига”.

Со стороны казалось, что такая работа недалека от самоубийства, но человек может больше, чем ему кажется. Ведь удалось мне летом того же года проехать больше тысячи километров на совершенно разбитой машине, которую я гнал из Сочи в Москву, — без техосмотра, без света, без дворников, да еще в дождь, да по Кавказским горам...

В одной боевой сцене мой напарник нападал на меня, вращая цепь, а я увертывался. После отработанных четырех взмахов и защит эта цепь по инерции прошла на пятый удар — и угодила таки в голову. Семь тяжелых звеньев отпечатались на коже черепа, следы от них прощупываются до сих пор. Так, видно, и доживать с бандитским шрамом. Это был единственный случай, когда нам пришлось извиниться перед зрителями и, прежде чем доиграть представление, надолго опустить занавес.

Что бы еще вспомнить приятного? Работая с огнем, я обжигался, а когда меня тушили, то накрывали непременно с головой, забывая, что я не Нерсесян и жить без воздуха не могу.

В Москве меня познакомили с одним драматургом. Обедать он привык в ресторане Дома творчества театральных деятелей, пригласил и меня — как было отказаться? Посидели за одним столом со знаменитостями, пообсуждали будущий сценарий (не мой, разумеется). Я даже выпил немного, хотя уже были проданы билеты на вечернее представление. Ну подумаешь, сто пятьдесят!

В тот же вечер, прыгая босиком на битые стекла, я порезал ногу. Эта кровь была так некстати! Я ведь давно хожу и прыгаю по стеклам, я ложусь на них спиной и держу груз, я становлюсь на гвозди, отрабатываю хождение по углям... Вот только забыл в тот вечер, что это искусство несовместимо с алкоголем! Должно быть, потому забыл, что мастерство хождения по стеклам не стоило мне ни малейших усилий.

БИТЫЕ СТЕКЛА

Вместе с натурализмом жестокости и порнографии “перестройка” ввела в наши дома так долго запрещаемые и тем особенно притягательные оккультные науки. Без спросу заняли они опустевшие почетные места, и науки настоящие стали уже как будто не нужны. Жрецы оккультизма все видят своим “третьим глазом” и всегда готовы разъяснить нам, безнадежно отсталым материалистам, все сложности мира при помощи реанимированных понятий средневековья: гороскопы, черная и белая магия, сглаз, порча, энергетические вампиры… “Бесовщина”! — клеймят шаманов двадцать первого века апологеты той или иной “истинной” веры. Попробуй, разберись. Только редкие встречи пробуждают в нас веру в силы высшие, надчеловеческие, и тем помогают оценить наши собственные силы.

В одном из московских поездов моим соседом по купе оказался плотный усач, простой и настырный, по виду явный командир. Давая понять своими односложными ответами, что не расположен к болтовне, я все же украдкой приглядывался: кого напоминает мне этот матерый мужик? Пока машинально не повторил фразу из повести Гоголя: “Тарас Бульба был упрям страшно…”

Поздно вечером по вагону пробежала проводница: “Врачи есть?” “В чем дело?” — спохватился мой сосед, поднимаясь и выходя в коридор. Неужели он — врач? Из ответа я расслышал только три слова: “...не помогает валидол...” Проводница поспешила в свое купе, мой “Тарас Бульба” — за ней. Событие поутру обсуждал весь вагон.

Валерий — так звали моего соседа — определил состояние второй проводницы как предынфарктное: синюшное лицо, прерывистое дыхание, да и “просто по глазам”. Рядом стоял настоящий медик со своим бесполезным тонометром.

— Отойди, — сказал пассажир.

— Вы что, врач?

— Я больше чем врач!

— Надо госпитализировать на первой же станции...

Валерий, недолго думая, взял с подоконника напротив несколько бутылок из-под пива, завернул их в наволочку и разбил прихваченной у титана кочергой. Потом вместе с онемевшей, беспрекословной помощницей стащил с больной свитер и положил ее голой спиной на острые осколки…

Он и сейчас утверждает, что именно острые стекла, глубоко массируя нервные окончания, действовали подобно лечебному иглоукалыванию. Я же где-то читал, что одновременный массаж многих точек, в том числе дающих противоположные сигналы, бесполезен, да как бы еще и не вреден. Но спорить не пришлось: с двухсот двадцати давление упало до ста пятидесяти, проводница быстро пришла в себя и встала, жалуясь только на головокружение. Днем она даже доработала смену, угощая своего спасителя бесплатным чаем.

Валерий Иннокентьевич Сунгуров оказался бывшим командиром роты спецназа. Он служил когда-то в охране маршала Гречко и сейчас больше гордится своей техникой рукопашного боя, чем талантом целителя. Успел он послужить и в охране первого и последнего президента Крыма Юрия Мешкова. Но сказался Чернобыль, куда тоже забрасывал военных долг службы. Облученный сорокалетний командир вышел в отставку и решил возвращать здоровье сам — занялся йогой. Ходьба по стеклам, стояние и лежание на гвоздях вошли в его быт как лично переоткрытая панацея. Я рискнул высказать кое-какие сомнения. Ух, осерчал командир! Он оказался моим земляком, но сейчас на полгода уезжал к родственникам в Сибирь.

— Вернусь в Бахчисарай — найду тебя! — грозно пообещал Валерий. — Станешь и ты на стекла!

И вот через полгода, когда я обо всем забыл, этот железный человек звонит мне, а потом и подъезжает на своем “Запорожце” с инвалидным знаком. Беседуем просто так, ни о чем, а глаза у него веселые, бесовские. Гляжу в них и чувствую, что этот свое обещание — сдержит.

И вот начался короткий сеанс гипноза, который я впервые в жизни ощутил на себе. Гость потребовал две тряпки, большую и маленькую, молоток и три чистых бутылки, желательно темного стекла. “Темные крепче”. Разбил не спеша, аккуратно, смело перемешал осколки руками. Разулся, поглядел на меня весело — и пошел. Стекла хрустят, прилипают к коже. Я невольно морщусь. Он походил пару минут, потом сел на скамейку и обтер ступни.

— Теперь ты!

Где-то я слышал, что в микробиологии для изготовления тончайших препаратов пользуются стеклянным ножом. Он самый острый, даже острее алмазного... А у меня тренировки, каждый день на счету. Некстати было бы раскровенить ноги. Осколок может вонзиться глубже, зацепить сухожилие, а то и нерв... Опасения эти пронеслись в моей голове сквозняком, Валерий о них даже не заподозрил.

— Смотри мне в глаза и повторяй: “Кожа моих ног практичная и эластичная...”

— Может, “пластичная и эластичная”?

— Отставить вопросы!

Повторяю.

— “...Я иду по мягкому влажному полу”.

Произношу и послушно иду по этому “влажному полу”, чувствуя хруст и скрежет. Но больше не морщусь.

Вот, собственно, и все мои заслуги — простое везение. Встретил щедрого человека.

— Смотри только, не стань после выпивки, — предостерег на прощанье Валерий. — Изрежешь ноги в кровь!

Забавно видеть подобные представления на улицах. Стекла у артистов плоские (оконные) и тупые, потому что давно отшлифованы друг о друга. Стекло вообще бывает острым только в первый день после разбивания, а потом окисляется…

Позже мой знакомый доверил мне и дощечку с гвоздями. Над нею он долго трудился: гвозди дорогие, а денег у волшебника в обрез. Непрактичный, не берет плату за сеансы. Только кожа ног “практичная”. Я стал на эти гвозди безо всяких заклинаний. Ощущение пришло такое, будто острия пронзили меня до костей, но опять, как на стеклах, — ни кровинки! В тот вечер я уснул очень рано и сны видел хорошие. Даже немного пожалел, что здоров, ведь зря пропадает даровая небесная сила! И дело, мне кажется, не в массаже, не в остроте стекол и гвоздей, а в том и только в том, что целитель — настоящий.

Вот и все. Обойдусь без научного толкования и честно признаюсь, что во мне работает чужая, даром полученная сила. Не изображать же из себя сказочного героя, гипнотизера, йога! С чудесами не шутят. А то рассердится на меня мой волшебник (он уже вытворял такое с хвастунами), подумает обо мне плохо, — только пронзит недобрая мысль пространство, уравновесит крымское время с московским — и нет больше эффектного номера. Порежусь и опозорюсь.

Через год я усложнил трюк, уже своими силами. Теперь на сцене я обливаю стекла бензином, зажигаю его и “практичной” кожей босых ступней топчу пламя, пока оно не погаснет.

“БУЛЬТЕРЬЕРЫ”

От тюрьмы, как известно, не зарекаются. Кто прошел эту горькую школу и внимательно приглядывался к соседям, те говорят, что всех зэков можно разделить на три группы, почти равные по количеству.

Первую треть следовало бы держать на зоне или в тюрьме (лучше в одиночных камерах) пожизненно: это нелюди.

Вторую треть надо немедленно отпустить, потому что эти арестанты страдают за чужие грехи — по судебной ошибке, а чаще по навету. “Жена мужа любила — в тюрьме место купила”.

И только последняя треть наказана более-менее справедливо.

Взрослым я не раз проходил по краю свободного мира, хотя бывал прав, не то что в юности. Случилось такое и в Москве.

Наш продюсер праздновал. Он позвонил домой и узнал, что его жена родила дочку. Ура! Событие следовало достойно отметить, то есть, напиться... Ну как быть? В такой день не позволить мужику отвести душу? Да что же я буду за товарищ, что за русский человек? Это был первый и последний случай моей преступной снисходительности, он чуть не привел к трагедии. Началось с того, что к ребятам в компанию навязались, со своим, разумеется, угощением, какие-то бритоголовые. Познакомились за несколько дней — славные парни, кореша. Уважают людей искусства! Я пригубил, символически, и пошел в “спальню” — на отгороженную половину автобуса, в котором мы тогда жили. Было предчувствие, что добром их пьянка не закончится. Я злился и уже проклинал себя за мягкотелость. Все же кое-как заснул.

Мне опять приснился родной “город-сад” Бахчисарай. Я видел лавандовые поля, ощущал ароматный степной ветер. Потом, конечно, снились ночные дворы и колеса, рули и подножки, моторы, трамплины, дорожные петли… Я устал от этих снов, они всегда заканчивались кисловатым запахом тюремной камеры, пробуждением среди ночи на нарах. Так получилось бы и в этот раз, но сон прервали голоса гостей. На мою половину пришел наш внезапно протрезвевший продюсер и зашептал мне на ухо: “Их четверо. Денег требуют! У одного ствол!”

Да, уж лучше бы досмотреть сон про Бахчисарай! Я какое-то время лежал и прислушивался, но вот один из гостей выкрикнул: “А где наши триста долларов?”

Все, погуляли. Я стал одеваться. Понимая, что без потасовки не обойтись, начал даже делать легкую разминку. Смешно? Мне было не до смеха. Случись такое теперь — я бы, наверное, вызвал милицию. Но тогда это казалось отступлением. Во мне еще жило мое училище, моя лихая молодецкая дурь. Вообще-то не знаю, что бы я сделал сейчас. Вызывать милицию — это не по каскадерски. Да и поможет ли она? Пока не прибьют кого-нибудь, у ментов нет оснований вмешиваться: ну выпили, ну сидим, разговариваем… Да еще неизвестно, какие у этих ребят отношения с милицией.

Словом, решил я действовать сам. Вышел к гостям и тихим ровным голосом попросил их убираться к чертям собачьим. Я понимал, что за этим последует, предвидел даже начало недолгого диалога:

— А ты кто такой? — удивился бритоголовый.

— Кто я такой, тебе лучше не знать.

— Сейчас ты и сам себя не узнаешь! — сказал он, поднимаясь.

Но не рассчитали ребята: каскадеры — это не просто “киношники”! Их было четверо, нас трое. Двоих я прикинул на себя. Отобьемся!

В общем, слово за слово — и я стянул воротник на здоровенной шее “бультерьера”, поставил сзади ногу и въехал ему локтем в харю, выталкивая через открытую дверь. Мы зацепили подкидной мостик, он упал и крепко ударил меня по ноге. Хорошо, хоть меч я спрятал! Обозленный от боли, я выскочил следом и стал лупить бугая с дальней дистанции. Главное было — следить за его руками, чтоб не сунул в карман. И оглядываться на товарищей, которые, впрочем, тоже не отстали и честь каскадеров не уронили.

Нам повезло. Один из бандитов понял, что не на тех напал, и смылся. Наверно тот самый, у которого был “ствол” (если он вообще у кого-то был). Потом я взялся помогать ребятам. Все бы ничего, да этот чертов продюсер начал жестоко пинать “моего”, уже лежачего. Подъехала милиция и не дала его добить. Первый раз в жизни я радовался, что она, эта милиция, не слишком опоздала.

Избитого увезли на “скорой” с тяжелейшим сотрясением мозга. Он оказался братом некоего “авторитета”, который пришел к нам на другой день и пообещал, что если брат не выживет, умрем и мы. Вот так оно начиналось, наше знакомство со столицей. Я, правда, узнал все это позже от ребят, потому что сам четверо суток просидел в КПЗ. Мне опять грозила тюрьма. А мои товарищи поснимали с автобуса поручни — вооружились на случай новых нападений. Скорее всего, этот способ защиты придумал наш героический продюсер (по возвращении в Бахчисарай я его уволил). У меня не было сомнений, что если бритоголовые придут еще раз, то с огнестрельным оружием, и тогда нам не помогут никакие поручни.

“Бультерьер” выжил. Оказывается, эти четверо, решив тряхнуть каскадеров, проявили самостоятельность. А главари такого не любят! “Авторитет” заставил брата (может, все-таки “братка”?) написать отказное заявление. Из милиции меня выпустили и больше не дергали. Не появлялись и блатные, так что дюралевые поручни следовало привинтить на место. Однако мои артисты держали их под руками до конца гастролей. Я не возражал: ездили-то мы сидя.

“МНОГОЛИЦА ТЫ, СТОЛИЦА…”

Что преподносят нам современные фильмы-боевики, особенно голливудские? Неоправданную жестокость, однообразие сцен и сюжетных поворотов, заказное трюкачество злодеев и суперменов, говорящих на одинаковом языке из двадцати слов, пустоту убитого вечера, пустоту жизни. Герои эффектно закуривают, взбадривают себя напитками, технично и с удовольствием дерутся, отстаивая, разумеется, идеалы добра.

Бездарный автор сценария. Скорохват-режиссер. Третьесортные кривляки-актеры.

Есть, однако, группа занятых в картине людей, которые ни в чем перед искусством не провинились. В их работе не может быть халтуры, торопливости и современной запланированной низкопробности в угоду неразвитому зрителю. У них все настоящее. Можно второпях сляпать сценарий, ненатурально рассмеяться, по-ученически разыграть гнев или обиду. Но нельзя недобросовестно прыгнуть с вертолета, нельзя кое-как опрокинуть на крышу автомобиль!

Что же это за сверхпрофессионалы? Конечно, каскадеры. Стоящий за кадром безымянный и бессловесный каскадер взваливает на себя самый тяжелый груз: дублируя актера, он и только он на своих не однажды поломанных руках выносит к зрителю предмет чужой фантазии, чужого заработка. Уберешь каскадеров — не останется ничего...

Вот и решил я прежде всего познакомиться с профессиональными трюкачами.

Судьба меня сводила со многими людьми — хорошими и, как говорится, разными. Конечно, охотней я вспоминаю замечательных, таково спасительное свойство памяти. Напомнив о себе в школах столицы, где выступал когда-то, я отправился на разведку к Панину — директору объединения каскадеров “Мастер”, отдельного от нашей “ассоциации”. Человек он занятный и очень приветливый, среди профессионалов о нем идет слава с оттенком скандальности. На бедность там не жалуются, работают с размахом. В почете у них падения с высоты, трюки с огнем, фейерверки, рыцарские турниры…

Мне показалось, что участники этих представлений всем своим видом стремятся убедить зрителя, что для каскадера жизнь — копейка. Надо ли так? Сценические манеры входят в каждодневную привычку и, по законам обратной связи, рано или поздно должны повлиять на характер. А значит, и на “судьбу-индейку”. В нашей ли современной круговерти обкладывать себя такой взрывчаткой?

Тем не менее, все у них эффектно, ярко, завлекающе. Пришел я на тренировку, и ребята по-дружески предложили мне пива… В перерывах каскадеры выходят в коридор и закуривают — эффектно, словно голливудские звезды перед камерой. Курящие каскадеры? Для меня это так же нелепо, как курящие олимпийцы или йоги! Надо смотреть на жизнь шире, но я ведь провинциал. Что ж, рад был познакомиться...

Вернулся я к Сивушеву, тогдашнему генеральному директору ассоциации. Анатолий Игоревич слушает о моих впечатлениях, кивает, улыбается.

— Ну что, оценил мастеров?

— Лихие ребята.

— Пойдешь к ним учиться?

— А чему? Мне раньше казалось — это же столичные каскадеры, куда мне до них. В сотнях фильмов снимались, а у меня и десяти не наберется. Но поглядел и понял, что не уступлю. Я все это умею! Только еще с высоты не прыгал, и то научусь, когда позовут.

— Правильно, утверждайся. Я всех новеньких туда посылаю.

— Зачем?

— На пробу.

— А потом берете к себе? В кино?

— Ну, насчет кино не спеши. Фильмов теперь выпускают мало, а каскадеров старых, проверенных, — много. Если поставлю тебя, новичка приезжего, не поймут. Обидятся.

Все же директор ассоциации оказал мне великое доверие — назначил генеральным директором Клуба каскадеров. Поговорив со мною, прочитав программу, он понял, что это мое призвание, моя судьба, мой мир...

Трудно подбирать партнеров. Столько их прошло рядом со мной! Платил прилично и уж, конечно, не унижал. Сделаю замечание и жду: если недоволен, не хочет отвечать, — ладно, переношу разговор на другое время. Все взрослые. Пива, правда, в моей команде не пьют, да и не курят, даже в целях рекламы. Многие не выдерживают нагрузок. Я-то, можно сказать, в спортзалах вырос, а они? Вот интересное наблюдение: кто приходит ради денег, те обычно работают на совесть. Хуже с самолюбивыми мальчиками, для которых участие в экстрим-шоу — это один из методов самоутверждения. Замечания они переносят болезненно, огрызаются, а тренируются вполсилы — себя жалеют.

И все равно хорошего было больше. В элитной московской школе работает Елена Викторовна — режиссер детской театральной студии. Знакомство с нею для меня — удача настоящая, прежде всего потому, что я начал верить в москвичей. Мы долго сотрудничали — я помогал юным актерам ставить посильные трюки, Елена Викторовна подсказывала сценические ходы в наших программах, подправляла диалоги. В их театре я научился петь, в этом помогла Марина — молодая учительница литературы и профессиональная актриса. Она пела на нашем представлении, хотела выступать с нами и впредь, да не рискнула оставить свою работу. Теперь я напеваю на сцене ее любимый куплет из песни Александра Дольского:

Многолица ты, столица,

Где же главный твой анфас?

Чтобы знать, на что молиться,

Помолись и ты за нас!..

Сивушев иногда подсылает ко мне профессионалов. Самым колоритным оказался чемпион Ташкента по кик-боксингу Руслан Вандалов. Это сильный каскадер — боец, пиротехник, владеет техникой горения. Знакомые прозвали его “киллером”. Не сошлись мы только потому, что Руслан по сути своей — лидер и работать под чужим руководством не привык. Он ушел в бизнес, наверно там больше независимости.

Неплохо работали мы с Сергеем Юркиным. Он три года ходил к Варваре, в клуб каскадеров-женщин. Не знаю, чем он там занимался, но мы дружно взялись подшучивать над парнем, называть “Рыбочкой”. Он-то и угодил мне на виду у зрителей цепью по голове. Может, от тайной обиды? Шучу. Наше с ним шоу в кинотеатре “Энтузиаст”, где мы разбили на сцене три стола, показали в 2001 году по седьмому каналу московского телевидения.

В зале ДСШОР я встретил Романа — одного из десяти лучших брейкеров-верховиков Москвы. Он охотно согласился работать с нами; я очень жалею об этом партнере и человеке — сложном, творческом. Роман успел отработать для нашей группы рекламный трюк — акробатический танец “Робот”. Он хотел ехать с нами на гастроли в Сочи, но был перехвачен — приглашен в США на конгресс математиков.

На прощанье математик познакомил меня с лучшим брейкером России. Этот непревзойденный танцор, известный по прозвищу “Лимон”, одинаково хорошо танцует он в верхнем и в нижнем уровнях, то есть, на ногах и в партере. В день нашего знакомства они втроем танцевали на тротуаре возле ВДНХ. Я был потрясен мастерством Лимона — его акробатикой и пластикой. Вообще брейк — танец полезный, спортивный, только очень жестокий. Начинающие после каждой тренировки в синяках. Зато их тренеры убеждены, что если вообще не заниматься спортом, бывает еще больнее. Это можно сказать и о программе каскадеров: падения на сцене оберегают от тех главных житейских падений, после которых уже мало кто поднимается.

Виталий Гришутин (Лимон) вырос в Брянске. Занимается брейкдансом, хип-хопом и всем, что относится к танцам, с восьми лет. В 1996 году попал в Москву благодаря Константину Райкину, который случайно увидел его на спортплощадке, оценил талант будущего танцора и предложил участвовать Московском шоу. Потом Виталия пригласили работать в цирк Юрия Никулина. Роль у него была небольшая — выбегал под фонограмму, делал трюки, танцевал рэп. С того и началась его спортивно-танцевальная карьера с элементами профессионального артистизма. В цирковое училище парень не поступил, но продолжал, может быть назло не оценившим его экзаменаторам, по 5-6 часов в день заниматься танцами.

Гришутин работал в майке с напечатанным на ней улыбающимся «лимоном». Тогда он и получил свое забавное прозвище. И еще говорили про него шутники, что работает на износ, выжимаясь, как лимон. В 90-е годы еще можно было не слишком стараться и работать по старой школе, как «бананы, притом вяленые». Словом, лимон среди бананов, если вооружиться сленгом уличных танцоров. Сейчас это искусство выросло настолько, что «бананам» делать нечего. Любой современный брейкер должен легко садиться в шпагат, стоять и прыгать на одной руке, многие отрабатывают гибкость настоящего йога.

При социализме брейком официально не занимались, и первые танцоры учились только по переводным книгам; позже — по «пиратским» фильмам в видеосалонах. Лимон быстро освоил акробатику; важную подготовку получал он на занятиях самбо, дзюдо, каратэ. Работу свою воспринимал как высокое искусство и синтезировал разные стили, отбирая самое подходящее для себя и самое зрелищное. Он сторонник терпеливой и тщательной отработки каждого элемента. Только дойдя до совершенства в начатом, можно переходить к следующему. Освоив верхний уровень, танцор стал завоевывать «низ» — прежде всего, безудержно быстрое вращение на голове. Не меньше трех лет ежедневных многочасовых тренировок ушло у Виталия на отработку танца по каждому из направлений. Методика была и остается довольно простой. Элемент начинает получаться лишь после того, как деревянный пол или положенная на асфальт фанерка вымокнет от твоего пота. И после того, как перестанут появляться на теле синяки и ссадины от падений.

Лимон часто выступал на фестивалях, ездил по приглашениям. Он не жалел сил на тренировки и выступления — он любил брейк. Для него танец этот был самой жизнью. И вот свершилось — в 2000-2001 годах Виталий Гришутин стал чемпионом России по «верхам» и по «низам», надолго превратясь в кумира танцующей молодежи всего бывшего Союза.

Сергею Тимофееву двадцать лет. В семнадцать он пришел к нам в команду. Вырос он в семье балетмейстеров, так что с детства должен быть готовым для сцены. Мешала, однако, природная застенчивость. Преодолел он ее лишь после того, как сам начал заниматься в хореографическом ансамбле «Спектр» и участвовать в постановке школьных спектаклей. Дебютировал Сережа учеником пятого класса — было жутко. Свет в глаза. Слышен, но не виден битком набитый зал. Всю программу выполнил автоматически и не сорвался лишь потому, что был надежно подготовлен. При этом начинающий артист не забывал об улыбке — это правило усвоено им с младенчества. Потом он выступал часто, и, конечно, случались казусы.

Однажды Тимофеев упал на сцене — тупо и грубо грохнулся на доски. Ударился он больно, так что не очень думалось о реакции зала. С трудом встал, через силу закончил танец, злясь на себя и даже, почему-то, на зрителей. Хотя они-то здесь при чем? Но вот осталась некая досада на них, благополучно сидящих в зале, со своими критическими, часто высокомерными оценками полных дилетантов взирая на сцену. Никому нет никакого дела, что артист упал, что ему больно, что он не спал ночь и панически боялся срыва… С тех пор Сергей, как-то само собою, перестал думать о зрителях, волноваться накануне, — то есть, унял первоначальный страх сцены.

Кроме балета Сергей занимался брейк-дансом, танцевал «хип-хоп», осваивал джазовые направления... Сергей Тимофеев участвовал в телепроекте «Звезда танц-пола», а затем, вместе с нами, — в «Шоу Российских рекордов». Он тоже попал в Книгу рекордов России, с максимальной скорости выполнив на сцене «круги Даласала».

Теперь молодой человек стремится выйти на самый высокий уровень профессионального танца, граничащего с акробатикой, ставить новые, настоящие рекорды.

Здорово помог мне отставной циркач старой закалки Александр Александрович Викулов. Сейчас он на пенсии, но работает цирковым продюсером и театральным хореографом. Он научил меня правильно оборудовать клуб, оформлять бумаги; будучи директором музыкального артистического агентства, он даже сам составлял для меня документы. С Викуловым у нас был проект новогоднего шоу по его сценарию и режиссуре. Жаль, что оно не состоялось: слишком большую плату запросил кинотеатр. Но и сейчас Александр Александрович, этот чудесный житель многоликой столицы, готов искать для нашей группы спонсоров.

Я очень благодарен Борису Гавриловичу Фадееву, председателю Российского комитета по регистрации рекордов планеты. Мы с ним подолгу беседовали; он составил Книгу рекордов планеты и внес в нее фамилию моего друга из Ялты — лучшего в мире пловца-стайера Игоря Нерсесяна. Надо постараться, чтобы в следующем издании Книги появилась и моя фамилия. Это просто, это каждый может попробовать: забрался на четыре стола — и прыгнул на деревянный пол вниз головой!

СТРАНА РЕКОРДОВ

Один француз, выступая в Ватикане, спросил у Папы Римского, не пойдет ли завтра дождь. «На все воля Божья!» — ответил глава католической церкви. А когда спросили у Юрия Лужкова, какую погоду можно ожидать в Москве на День города, он ответил: «С половины восьмого будет светить солнце». Да, о небе над Москвой заботится теперь не только Всевышний, но и специальная земная служба.

Каждый год в начале сентября, в день города, на Воробьевых горах в районе МГУ проводится международный фестиваль Книги рекордов Гиннеса. На стадионе собираются зрители, приезжают известные рекордсмены и новые претенденты. Рекорды самые неожиданные, чаще, все-таки, спортивные: подтягивание, выжимание гири, перетаскивание тяжестей. Для участия в таком представлении не нужно ни тренерских рекомендаций, ни направлений от спортобщества, ни одобрения властей, ни даже собственных предварительных побед. Здесь востребованы только твои силы в обстановке истинной свободы. Эти соревнования удивляют и просветляют зрителей, особенно молодежь. Как много может человек! Жизнь, оказывается, в самом деле прекрасна, свободна, удивительна, и великий грех перед Создателем — укорачивать ее стадными привычками, выхолащивать собственной ленью, ставить под удар легкомысленным отношением к Уголовному кодексу.

О Книге рекордов Гиннеса в советское время мало кому было известно. Официальная пропаганда называла ее чуждым капиталистическим явлением; перечислялись выхваченные с ее страниц нарочитые нелепости, возведенные в рекорды: кто дальше плюнет, кто больше выпьет пива, кто съест самую противную пищу… Теперь каждый может заглянуть в эту объемную Книгу — после Библии она самая читаемая в мире! Есть там немало вычурных, нелепых и смешных рекордов, зато как много настоящих, которые не вмещаются в командные и даже индивидуальные рамки официально признанных видов спорта! Мы считаем настоящим силачом того, кто может хотя бы разок подтянуться на одной руке или раз тридцать выжать двухпудовик, мы очень смутно представляем себе людей, способных превысить эти скромные рекорды в десятки и даже сотни раз! Так бы и не узнали, что Борис Гриднев подтянулся на одной руке двадцать два раза! Никому бы не поверили, что можно выжать двухпудовик не тридцать, а триста раз, что есть спортсмен, который делает подъем переворотом на перекладине семьсот раз и не останавливается, даже когда из под ногтей и ладонных накладок капает кровь на опилки! Без Книги Рекордов Гиннеса так и остался бы неизвестным Игорь Нерсесян, первым и, наверное, последним из жителей земли переплывший озеро Севан и уже при жизни вошедший в легенды и мифы Армении.

Регистрировать такие рекорды в России начали по инициативе Олега Горюнова. Он работал внештатным корреспондентом «Комсомольской правды» и в 1990 году впервые собрал в Нижнем Новгороде людей с необычными физическими и психическими способностями. Выступив у себя в городе, они стали гастролировать по стране — так начиналась история русской Книги рекордов. Сам Олег Викторович в 1995 году зарегистрирован как первый в России рекордсмен Гиннеса. Потом нашелся каскадер, который на снегоходе перепрыгнул через лошадь с повозкой — и тоже оказался в этой Книге. Евгений Кузнецов принял в свою спину, нечувствительную к боли и не кровоточащую, двадцать острых дротиков, а теперь готов получить и все сто… Нет, это не самоистязание ради славы. Такие трюки правильней будет назвать ценнейшими для медицины и для психологии экспериментами по изучению границ человеческих возможностей.

Число рекордсменов и претендентов на рекорды росло буквально в геометрической прогрессии. Опять Россия становилась страной чемпионов, опять весь мир стал нехотя вспоминать, что русская земля — это, как-никак, шестая часть суши! Перед этим Горюнов уже организовал знаменитые «Бои гладиаторов», где отличился Владимир Турчинский — непобедимый и всеми любимый Динамит. С ним Олег Викторович работает и теперь.

В 1988 году на Малой спортивной арене Горюнов проводил первый Всероссийский турнир по перетягиванию канатов. Заявки присылали многие силачи, в том числе Олимпийский чемпион Павел Кузнецов. Конечно, для этого турнира подбирались, прежде всего, тяжеловесы. То-то было чему удивляться! В Москве, оказывается, есть человек весом в 240 килограммов. Свою заявку прислал и житель города Гукова — он весил 340 килограммов. Горюнов немедленно вызвал его, оплатив расходы. Богатырь тяжко страдал от ожирения, хотя очень мало ел, а в юности занимался боксом и дзюдо (уже в 15 лет он весил 150 килограммов). В Москве японцы не отходили от диковинного русского и дружно предлагали ему принять участие в соревнованиях по борьбе сумо. Супертяжеловес согласился, но чемпионом не стал: даже в этой примитивной с виду борьбе существует свой набор приемов, изучать которые надо годами.

Но просто так Горюнов не отпустил гостя: он предложил ему небывалое шоу — соревнования по армреслингу с Владимиром Турчинским. Как бесновались зрители, возмущенные эдакой наглостью — бросить перчатку самому Динамиту! Болельщиков с трудом удерживали на местах, впору было вызывать ОМОН... Долгий тяжелый турнир закончился со счетом 2:1 в пользу любимца публики — к счастью для его противника и, пожалуй, для самого организатора.

Сейчас Горюнов издает дамский журнал «Бизнес Леди», где тоже печатают статьи об экстремалах — ведь эти мужчины, как правило, очень привлекательны для прекрасной половины. А еще он готовится внедрить программу школьных интеллектуальных олимпиад. Он же подготовил телепередачу «Планета рекордов».

Я тоже надеюсь на Олега Викторовича. Пришла пора напомнить миру, что современная Россия — страна не только бизнесменов и чиновников, но и страна рекордов! Для этого мы объединим соотечественников и назовем группу «Руский экстрим». В ней обязательно будут крымские чемпионы — те, о которых я рассказал, и другие, с которыми еще познакомлюсь, пока готовится к изданию наша книга. Так мы проложим еще один мостик между Москвой и любимым россиянами полуостровом.

ЖИТЕЛИ ЗЕМЛИ

Я часто думаю о Крыме. Там могилы моих родителей, там мое детство, моя малая родина. Крым приходит ко мне в сновидениях, и не всегда они тягостны. Только я не могу полететь за ними: в Крыму нет работы — моего клуба каскадеров, моих отважных и любознательных мальчишек. А здесь, в Москве, нет и никогда не будет моря, здесь нет скал — выбеленных дождями и солнцем Сфинксов, нет нашей поляны под обрывом Чуфут-Кале. Как переселенец я испытываю мучительную раздвоенность и мечтаю о соединении того, что, наверное, несоединимо.

Мне так хочется найти время и заняться сценарием фильма, который зрители оценят не только за его боевые сцены, совместить два совершенно разных жанра. Возможно ли собрать в одном кинозале жадных до зрелищ юнцов и людей интеллигентных, которым не стала чуждой русская традиция — ждать от искусства ответов на свои трудные вопросы? Эти зрители многое хотят знать и если не находят ответов, то хотя бы убеждаются, что те же вечные, неразрешимые вопросы мучают не только их, что все разумное человечество едино!

Когда-нибудь я должен буду подготовить юных каскадеров и отснять нашу главную видеоленту. Мы поедем туда, в мой далекий сказочный Крым, мы попробуем снять фильм о Школе Гун-Фу возле Красных пещер.

По ее учению пять тысяч лет назад человечество разделилось на жителей Востока и Запада. Там же, в Крыму, должна произойти встреча и воссоединение, потому-то и тяготеют к нашему полуострову и Европа и Азия. Крым стал второй родиной духовенства Индии, Китая, Тибета; в Крыму строят храмы разных конфессий, много храмов, и — для всех нас неожиданно — семь буддийских. Один из них должен быть в районе Красных пещер. Так говорил бывший представитель буддизма в ООН Тэрасава-сан; много лет проводил он в Красных пещерах свои медитации. Учитель школы Гун-Фу Валерий Маржин убеждает своих учеников: миссия Крыма — напомнить человечеству, что оно едино. Что на земле существует только одна по-настоящему обособленная от всего мира нация — человечество. И говорит оно на одном языке — на языке сердца. Не где-нибудь, а в Крыму должен появиться первый на территории бывшего Союза институт планетарного синтеза...

Ребят не учат в этой Школе, а ведут, помогая наметить верный путь и отмести все, что мешает. Многие дети уже сами могут быть учителями! Ибо ребенок, пока не сбили его слишком напористые наставники, свой путь чувствует лучше взрослого…

Я думаю о той Школе и незаметно переношусь в наш спортивный зал, ищу своих воспитанников. Я тоже хочу учиться вместе с ними. Нужно еще так много освоить, чтобы суметь вести за собой! Вот только не смогу я соотнести режим занятий с годовыми и суточными ритмами природы. Проводить среди ночи медитацию под звездами, вставать на рассвете и встречать солнце — невыполнимо для жителей мегаполиса. Сам же я, просто ради выживания, каждое лето уезжаю работать в Крым...

Отложить бы все эти мысли, отставить на далекое будущее. Но я не могу “отставить мысли”. Даже странно думать, что есть люди, которые это могут.

Наш главный Учитель — Природа. Следуя Природе, маленькие дети, еще не испорченные общеобразовательной школой, стремятся к развитию, к постижению мира именно весной, в пору цветения и сокодвижения, а все главное, лучшее откладывают на лето. Многие и повзрослев помнят почти каждое свое лето. Зимой все живое залегает на временный покой, уходит во внутреннюю работу. Зима — пора серьезных раздумий, медитаций, накопления “соков” для будущего весеннего движения.

Не давая детям проявить себя летом и заставляя быть активными зимой, мы истощаем запасы их энергии. В результате идет вырождение. О, если бы могли мы вернуть детей (а заодно и себя) к природе! Возврат к законам естества обеспечил бы гармонию с большой природой, которая называется Космос, и с малой природой, именуемой планета Земля...

На том стоит, наследуя мысли древних учителей, эта великая Школа в маленьком Крыму.

Мои главные крымские кумиры — пловец-спасатель Нерсесян, основатель монастыря Маржин, скалолаз Фантик и его наставница Эльвира Насонова — все они стремятся к единению с природой. Иначе ни один из них не стал бы героем.

На этой земле и воде, в этом воздухе, под этими облаками искали силу, чтобы вырваться из плена привычек, потерявшиеся в сложном мире люди — воры, пьяницы и даже самые злостные, непобедимые врачами наркоманы обоих полов. Здесь они трудятся над собой, строят себя заново; теперь ни кровь их, ни сознание не поддаются соблазну отравы: место занято.

Если мне удастся когда-нибудь, с помощью воспитанных мною и подготовленных для сцены каскадеров, создать хотя бы один полнометражный фильм об этом “месте силы”, — я буду считать, что живу не зря. Даже то давнее, о чем хотелось бы забыть, зачтется как подготовка.

ПРИЗВАНИЕ

Через неудачи, ошибки, травмы шел я к цели. Менялись партнеры, покидали меня и нашу сцену, не выдерживая темпа и чувствуя себя на ней чужими. Я находил новых и не жадничал на деньги, мечтая о команде, для которой это будет призванием так же, как для меня. Сейчас, когда я об этом рассказываю, со мною работает житель Риги “биббой” Вадяско — четырехкратный чемпион Балтии по спортивно-акробатическим танцам.

Прошлым летом мы выступали в Сочи на гастролях. Принимали нас везде хорошо. Даже в самых престижных санаториях спрашивали с удивлением (по-моему, искренним): “Где же вы раньше были?” Настоящим испытанием для нашей группы стало первое выступление в доме творчества “Актер”. Организатор предупредил меня, что в зале будут знаменитые артисты. “Так что вы уж… со всей ответственностью!” Да при чем же здесь ответственность, нервы не подвели бы! В своих-то я всегда уверен, но вот у ребят… Как же быть? Не зря я изучаю психологию. Я перед самым выходом зевнул и сказал: “Сегодня здесь одни колхозники. Так что, пацаны, расслабьтесь и отнеситесь к выступлению просто как к репетиции”...

Вечер прошел “на ура”. Отдыхающие (профессионалы сцены!) повторяли наши реплики, смеясь и подшучивая друг над другом, еще и на следующий день…

Но я рвался в трюковые сцены, чтобы сниматься в большом кино, а не только в видеороликах. Я уже работал в фильмах “Приключения капитана Шарпа” (Би-Би-Си), “Золотой шар” и еще в эпизодах многих фильмов Ялтинской киностудии, не все даже помню. Рядовые каскадеры обычно не вникают в сюжет и даже не всегда знают названия фильмов, над которыми работают. Это забота постановщика трюков.

Вообще-то мне было легко участвовать в киносъемках: отыграл дубль — и отдыхай. Но наши выступления сложнее, мы постоянно обновляем свои номера, придумываем к ним новые элементы, нам приходится быть еще и актерами, сценаристами, режиссерами, да и критиками для самих себя. При каждой встрече со зрителем мы отстаиваем право на свое творчество перед конкурентами. Для меня это — право на жизнь!

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ ЧУДЕСНЫЕ

Я оглядываюсь и немного завидую себе прежнему — парнишке-провинциалу, что два года назад приехал в столицу с двумя земляками и на ходу, в электричках, разучивал сценарий. Все-таки он мечтал увидеть в Москве больше, чем я теперь.

Разъезды по школам, общение с детьми, учителями, директорами и директрисами, выступления в спортивных и актовых залах... Для чего я все затеял? Для денег? Но теперь уже вряд ли кто из читателей усомнится, что с моей энергией можно зарабатывать больше, гораздо больше. У себя в Крыму, а могло статься — и в той же столице — я был бы не последним из предпринимателей... Жажда экстрима? Увы, с возрастом затухают желания изо дня в день куда-то бежать, прыгать, драться, ставить рекорды, озарять жизнь (или хотя бы свой двор) фейерверками... Вот и остается школа. C детьми весь мир начинает казаться другим, ведь есть кому поддержать мой восторг молодецкий, мою влюбленность в жизнь! С детьми я и сам становлюсь мальчишкой, потому что детские глаза и уши, словно антенны, помогают разглядеть и расслышать то, с чем я давно свыкся, чего не замечаю. И сам вношу в их мирок нечто новое, создаю веселое победное настроение, увожу от подворотен, вовлекаю в наш геройский клуб каскадеров.

Но организация выступлений в Москве — это особый труд, для которого нужно умение убеждать и настаивать. Этой работой я открыл себя заново, уже в другой, далекой от кинотрюков специальности. Сколько всяких проходимцев стучатся в школьные двери! Помню еще по Крыму, как нахраписто прорывались к директорам торговцы всех мастей, сомнительные лекторы, политические и религиозные агитаторы, авторы детских книжек со стихами стенгазетного уровня... Чтобы хоть как-то преградить этот поток, первичный отбор поручили охранникам. Постепенно и парни бравые, и отставники — все, кто дежурил у школьных дверей, становились настоящими психологами. Они теперь чувствуют с первых слов, кто пришел и зачем.

Уже здесь надо выглядеть в лучшем виде, да и подозрений не вызвать: в последнее время всякого незнакомца пугаются как возможного террориста. Смех и горе! Сами школьники, даже первоклашки, могут спросить, нахмурясь: “Дядя, а у вас документы в порядке?”

О, нет, не напрасно я учусь на психолога. Пренебрегая этой наукой наук, незнакомец в московской школе ни в чем не убедит директора. Даже к кабинету не подойдет, остановленный охранником! Начинать переговоры, расхваливать свое “экстрим-шоу”, призывать на помощь педагогические теории придется уже здесь, в вестибюле, отдав судьбу выступления на суд бывшего сержанта.

Да вот и он — молодой, с командным голосом, везде успевает — и малышей разнять, и на старшеклассника рявкнуть, за то что бегает. Добросовестный. Не сойдешь за своего, не проскочишь.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте.

— Мне к директору.

— По какому вопросу?

— Я каскадер.

— Ну и что?

— Хочу организовать выступление.

— Почему в школе?

— Мы выступаем по школам.

— Какие у вас документы?

Предъявляю. Удостоверение директора клуба не очень впечатляет охранника. Он уже решил меня не впускать и своим вопросом бьет без промаха:

— Лицензия есть?

Я спрашиваю с удивлением:

— Вам что важней, живые артисты или бумажка?

— Мне вообще ничего не нужно.

— А зрителям?

— У нас не зрители, у нас ученики.

— Так вы считаете, что лицензия может повлиять на выступление?

— Это документ номер один!

И уже глядит как на обреченного. Но я не отступаю:

— И все-таки мне нужно поговорить с директором.

Сержанты — они тоже психологи. Понял, что в два счета не спровадит, посопел недовольно. Придвинул телефон.

— Анна Ивановна! К вам какой-то каскадер. А? Хочет выступать. Нет. Говорит, по школам ездят. Не знаю. Да нет, левый. Ага, сказал уже. Передам. Конечно. Хорошо, все ясно!

Кладет трубку. Улыбается, рад исполненному долгу. Но и сочувствует слегка, теперь уже можно. Решение принято, моя незавидная роль утверждена.

— Отказала. Нам, говорит, не нужны каскадеры. Своих, говорит, хватает.

Что ж, прощай, школа.

Только через год, надежно отработав технику разговора с охранниками, я пришел туда снова. На этот раз у входа сидел немногословный пожилой служака. Я сразу предъявил удостоверение спорткомитета и попросил связаться с директором.

— По какому вопросу?

— Дело общественное, — не теряюсь я, — сложное, трудоемкое, мне нужно его обсудить непосредственно с Анной Ивановной.

— По четвергам, с двух до четырех.

Э, нет, мил человек, до четверга нам ждать невозможно. Отвечаю в том же канцелярском тоне с солдафонским оттенком:

— Это не просто личная беседа. Нам надо решить важный и срочный вопрос общественного характера. Поэтому поставьте, пожалуйста, директора в известность.

И сам пододвигаю к нему телефон. Звонит. Беру, почти выхватываю трубку и с первых же слов задаю тон, уже немного другой:

— Анна Ивановна! Вас беспокоят из спорткомитета. Мы проводим воспитательные мероприятия по охране и защите здоровья учащихся. Если позволите, я поднимусь к вам и мы все обсудим...

— Но я занята!

Озадачил? Ага, думает, как бы отказать поделикатнее. Но все же спорткомитет, сходу не выгонишь... Взвешивает “за” и “против”. Ну, нет, не нашлась в первую минуту — значит все, сама виновата. Еще гирьку на весы:

— Это займет всего несколько минут, уверяю вас!

— Хорошо, подходите.

Голос обреченный. Бросаю трубку, не спрашиваю, не оглядываюсь, иду по лестнице как хозяин. “Меряй землю решительным шагом!” Только в коридоре второго этажа спрашиваю у встречной учительницы, где тут кабинет директора.

Анна Ивановна неприятно долго изучает мои удостоверения. В глазах тоска немолодой, вечно занятой на работе женщины. Продолжает думать, как бы вернее выпроводить этого проныру, коль прошляпил охранник, да и сама не нашлась, когда звонил. В школе-то действительно хватает своих “каскадеров”. Только вчера Гулякин из 6-Б прыгнул с лестницы и сломал ногу...

Так что у меня есть одна, всего одна минута, чтобы победить или проиграть. С Богом!

— Анна Ивановна, позвольте предложить вам идею внеклассного мероприятия...

— Вообще-то я занята.

— Вижу. Поэтому еще раз извиняюсь и тем более буду краток. На Мосфильме открылся подростковый клуб “Каскадер”, где готовят по пятнадцати направлениям: актерское, цирковое, боевое, художественное... Мы обучаем ребят не только правильно прыгать и падать, мы развиваем их сознание, дух, творческие способности для будущих ролей, а потом и для самой жизни. Мы помогаем подросткам избавиться от вредных привычек, стараемся искоренить криминальные наклонности. Мы прививаем верный взгляд на жизнь, где каждый сам отвечает за свое и за наше общее будущее... Если не возражаете (ну кто же на такое возразит?), мы можем пригласить к себе учащихся вашей школы.

— Да, — медленно отвечает Анна Ивановна, сраженная моим натиском. — Пригласите...

Первая победа — первое “да”. Теперь не зевать! Малейшая заминка — и живой, вернее, оживающий человек опять замкнется в личину администратора и бюрократа.

— Можете оставить рекламный буклет, я потом прочитаю...

Что? Когда потом? Буклет — ее ответный удар. Оставить и уйти — значит, проиграть. Позвонишь потом и услышишь дежурное: “Нам каскадеры не нужны. Своих хватает”. Вот она, цена паузы... В атаку!

— Только дело в том, Анна Ивановна, что каскадеры не могут ограничиться буклетами, плакатами, беседами. Мы не столько рассказываем, сколько демонстрируем свою программу. Ведь сама наша работа — это и есть метод завлечения в спасительный оазис для детей третьего тысячелетия! Призывая в наш клуб, мы ездим по школам и вот сейчас работаем в вашем районе (теперь главное — не остановиться). У меня здесь благодарственные письма из соседних школ, посмотрите...

— Молодой человек, а вы знаете, сколько людей сюда заходит со своими проектами? Это же школа, а не цирк. Кроме внеклассной работы существует еще и классная!

— В том-то и дело, что по школам ходят посторонние, они мешают и вам, и нам. Мы же из родственной вам организации, мы берем на себя еще и образовательные функции. Программа наша лицензирована. Министр культуры с гостями аплодировали нам стоя!..

— Чего вы хотите? — сдается женщина.

— Понимаете, время такое, что охрана жизни и здоровья необходимы, а мы ведь обучаем не только падать, но и подниматься! И везде слышим слова благодарности. Поверьте, после нашей программы в школе месяц не бывает ни драк, ни серьезных нарушений, даже уроки не срывают!

— Ну, вас послушать, так надо предмет такой ввести — каскадерство.

Неужто улыбнулась? Теперь можно так не спешить. Лишь бы не ворвался кто-нибудь в кабинет.

— А знаете, — добиваю я Анну Ивановну, — в 1980 году, когда Жан Поль Бельмондо впервые появился на экранах, во всей Франции не было ни одного ограбления. Ни одного! Добро, преподнесенное с позиции силы, исправляет преступников вернее всякого ответного зла. Вот, полистайте нашу тетрадь...

Перекладывая эти действительно душевные отзывы, я очень кратко и точно, чуть ли не в рифму излагаю программу будущего выступления, не забыв упомянуть, между прочим, что трое наших ребят заявлены в Книгу рекордов Гиннеса и что команда считается одной из лучших в Москве...

И все-таки ей не хочется взваливать на себя решение, лучше бы по-своему, по-директорски переадресовать меня куда-то и скинуть кому-нибудь, хотя бы заместителю по внеклассной работе. Я должен вовремя это уловить и предвосхитить репликой, уже не допускающей отказа:

— У вас есть организатор внеклассной работы Татьяна Филипповна, так вот, мог бы я сейчас с нею встретиться, чтобы все обсудить, посмотреть актовый зал, оценить его акустику. Хватит ли нам пространства на сцене, есть ли там восемь метров по диагонали...

И прочая чепуха, лишь бы не молчать, и уже вижу обреченные глаза, и меня отправляют к заместителю, а там проще, коль вышел ты как свой, признанный, из директорского кабинета... Есть, конечно, и на нижних этажах свои подводные рифы, ведь часто завуч младших классов — это бывший директор либо директор в радужных мечтах. Такие, наоборот, хотят, чтобы все “вечное, доброе” исходило от них, и не дай бог упустить, не поставить в известность это руководство второго ранга! Все может затормозиться на поджатых губах руководительницы: “У вас есть документы на право сценической деятельности? Вы говорите о пользе вашей программы для воспитания детей, а сами-то вы кто? Педагог? Ах, студент... А документы? Нет, я не доверю детей неизвестно кому”. И еще полчаса убеждения, а времени нет, надо за урок обежать начальные классы, за второй — старшеклассников, за третий учесть всех, кого не застал и не добрал. Четвертый посвятить “продленке”. А на переменах составлять будущий график, исходя из расписания уроков, продумывать состав артистов или уже звонить им, выхватывать еще кого-то на программу... Время сжато до секунды, иногда не можешь себе позволить ни единого лишнего слова!..

Но теперь все забудь и не спеша, вальяжно, с улыбками и комплиментами задабривай школьную даму, раз ты такой лопух, что сразу не нашел ее и не испросил разрешения... Ничего, Сережа, ничего, научишься.

— Татьяна Филипповна, я давно хотел с вами обсудить, наболело. Узнать ваши мысли об этом, получить благословение, что ли. Вот скажите, что могут воспитатели? — Я спрашиваю, но не дай боже позволить ей заговорить — сесть на конька, я уже знаю, куда он может понести и как долго не останавливаться! — Правильные речи педагогов, — продолжаю я, — предостережения врачей и грозные визиты участковых — все это полезно, только невыносимо, когда тебе пятнадцать лет и душа жаждет подвига. Ну верно же? Зато с какой веселой жутью спешат мальчишки не отстать от уличных королей: вот оно, настоящее! Он всегда ходит с ножом — а ты? Он уже со стволом — ищи ствол для себя, хотя бы самодельный. Он уже отсидел два раза, а тебя еще даже в КПЗ не держали? Позор! Немедленно исправляйся, торопись, лепи свою биографию... И незаметно втягивается подросток в мир шпаны, как садятся на иглу (да потом и сядет, почему нет?), и урезает свою только-только начатую жизнь...

— Да-да, страшные трагедии начинаются от бахвальства, от подражания. У нас на окраине это прямо какая-то традиция. Даже родители говорят, что не в силах обуздать...

— Конечно! Так вот мы, каскадеры, предлагаем молодым людям третий путь, нескучный, но далекий от криминала, не самый опасный, но желанный для всякого смелого мальчишки, который вышел на распутье и еще не знает, какую выбрать дорогу!

Слушает. Кивает, уже молча. Да и глядит по другому, понравился каскадер, что ли? В школе так мало мужчин... И вдруг меня осеняет:

— Скажу больше, Татьяна... Можно просто Татьяна? Мы, каскадеры, компенсируем детям недостаток мужского внимания... я хотел сказать, воспитания. У многих детей неполные семьи, педагоги — женщины, директор — женщина, вы тоже... Кстати, обаятельная!..

— Компенсируем, говорите? — Вздыхает. — Ну пойдемте посмотрим актовый зал...

Одолев главные рубежи, я могу входить в классы. Это особая, глубокая тема — искусство общаться с детьми, когда зовешь их на будущую программу. Здесь уже надо быть не только психологом и каскадером, но и находчивым собеседником, шутником, артистом. Даже клоуном! В школе обычно классов тридцать, значит надо прийти и показать тридцать малых “шоу”: для одних спеть, для других сплясать, перед кем-то крутануть сальто, а где-то и прыгнуть со стола вниз головой... Рекламируя капоейро, танец “Майкл Джексон”, брейк-данс, эквилибр, я как будто экранизирую себя и своих друзей. Если меня перебьют дурацким, иногда обидным вопросом, я корректно, весело поставлю шутника на место. И класс меня поддержит. Как не поддержать веселого чудака, ведь он пришел сорвать урок! Мы с детьми — друзья, союзники.

Все это забавно, когда беспредельны силы. Не то ведь израсходуешь энергию на борьбу со взрослыми, войдешь, наконец-то, в класс — и нет ее, энергии, для главной работы. Вырабатывай заново, черпай, как говорят экстрасенсы, из космоса.

Однажды во время такой встречи мне вдруг позвонили по мобильнику (в это время шло выступление в другой школе): “Сергей, у нас ЧП. Сломался усилитель, работаем без музыки. Что делать?”

Без музыки — это провал. Труба. “А школьный магнитофон? Есть? Должны дать! Только сам не ходи, пусть попросит Ян. Он умеет”. Даю еще пару кратких команд, прячу телефон, по инерции улыбаюсь классу, но настроение уже подгажено. Сейчас мое уныние проявится на физиономии, потом передастся детям — и пропало все дело дня. Не подать виду и продолжать, как ни в чем не бывало? Но им уже интересно, они так внимательно смотрят, не обманешь. Да ведь и сам телефонный звонок перебил мой мини-спектакль, как перебивается настроение телезрителей рекламной паузой. Ну, как быть? Выход один — плыть против течения. Наступать, превращать черное в белое, радоваться! Я натягиваю улыбку и хлопаю в ладоши: “Друзья мои! Мне передали очень приятную новость. У нас в команде появился еще один артист, и число трюков увеличилось. А вот билетов осталось мало...”

Триста человек собралось в той школе! Не всем хватило мест — ребята стояли в проходах, сидели на ступеньках.

Я выдаю свои секреты, не опасаясь конкурентов. За три года в Москве я понял, что такая работа не под силу простым гражданам. Не покорит искушенных слушателей ординарный музыкант, даже если он украдет скрипку Страдивари...

Был случай, когда я сознательно пытался переложить малую часть своей ювелирной работы на одного из коллег по сцене, и отправил артиста (спортсмена классного, но далеко не дипломата) в спортзал. Казалось бы, чего проще — попросить у физрука мат для номера, который сейчас продемонстрируют в битком набитом актовом зале, для трюка, который никем никогда не выполнялся. Должен бы заинтересоваться и сам учитель физкультуры, а? Не дал! “У советских собственная гордость...” Мой акробат хотел сказать тому физруку все, что о нем думает. Но я придержал самоотверженного парня, который готов был вовсе отказаться от выступления, тем более что прыгать предстояло — мне. А за меня, вдохновителя и организатора, ребята готовы глотки перегрызть. Отменить шоу!

Да, соблазнительно было принять обиженную гримасу сценической звезды, покрасоваться в лучах задетого самолюбия. Но для этого необходима одна мелочь: надо действительно быть звездой. А мы если и звезды, то пока еще очень маленькие. И мы нашли выход: набили чехол от шезлонга куртками; на этот импровизированный мат я и прыгнул, завершая программу, с трехметровой высоты вниз головой.

Каждый должен заниматься своим делом. Но, как видно, мое дело — не столько прыжки, сколько организация выступлений и творчество. Я разрабатываю программу, обучаю молодежь трюкам (а все новое прежде того стараюсь разучить и показать сам). Впрочем, настоящим акробатам ничего не надо объяснять, им только предложи! Собственные номера я ограничил акробатическим брейк-дансом, жонглированием, метанием ножей, драками.

Всего же интереснее в моей программе — горение. О, это вечная тема! Зрители не могут даже представить себе, чего стоит для каскадера “самовоспламениться”. Надо надеть плотный костюм из натуральной негорючей ткани, наверх еще один, лицо и руки жирно вымазать защитным гелем, потом облить себя напалмом, надо своевременно и бестрепетно “вспыхнуть” и, главное, отыграть свои сценарные действия. И не думать о том, успеют ли тебя потушить! Ты весь в руках ассистентов: малейшая заминка — и закурчавятся брови, обгорят ресницы, еще секунда — пламя обожжет губы и веки, а потом... Мало кому из профессионалов удается обойтись без ожогов в этих страшных огненных сценах. Когда на человеке горит одежда, когда мир вокруг подсвечен не солнцем, не чистым небесным светом и даже не электролампами, а языками исходящего от тебя же адского пламени, чего требует инстинкт самосохранения? Он требует забыть обо всем и прыгнуть в воду или немедленно накрыться брезентом! Но ведь еще не исполнен трюк, и надо подавить в себе, перехитрить свой инстинкт жизни — той жизни, счет которой пошел уже на секунды...

При горении одежда нагревается до 800 градусов (температура плавления бронзы!). На подготовку таких трюков уходит вся жизнь: днем изобретаешь, вечером испытываешь, ночью думаешь, как лучше показать. Мало того, что надо грамотно “загореться”, меня должны потушить умело и вовремя: здесь нет бассейна, чтобы со страшным воплем, подобно герою очередного боевика, прыгнуть в воду.

Замечу, что нет у нас и специальной защитной одежды, где каскадеры маскируют воздушный баллончик. Мы просто обливаем футболку резиновым клеем, зажигаем и... теперь надежда только на товарищей. Они всегда на месте, они ждут, готовы, напряжены. И все же у меня успевают подгореть брови, обжечься тыльные стороны ладоней. Потом надо пролежать секунд десять под брезентом, спрятав под себя руки, чтобы не обжечь их еще больше. И не шевелиться, не кататься на спине, не помогать тушению, не то от волны воздуха пламя будет только разгораться. И еще желательно сделать глубокий вдох, потому что перепуганные, слишком добросовестные ассистенты могут накрыть меня с головой: им кажется, что так надежней. Сколько раз объяснял...

Я усовершенствовал этот трюк, научился поджигать себе не только спину, но и живот, руки, голову. Человек-факел, полыхавший минуту назад, выдыхая огонь метра на два, будто Змей-Горыныч (особый дополнительный трюк), через минуту выходит с улыбкой. А еще, чтобы номер не казался столь ужасным, мы совмещаем горение с танцем. Только получается еще страшнее: горим и веселимся, и вас приглашаем поддержать это дьявольское веселье — аплодисментами!..

С гордостью замечу, что первым в мире разработал и показал на съемках “горение человека” — не голливудский трюкач, а мой земляк крымчанин, ныне покойный Юрий Иванович Поляков, каскадер Ялтинской киностудии. О нем я просто обязан рассказать в этой книжке! В следующей главе.

Но вот последний прыжок, и все закончилось, дети толпятся за автографами, пристают с вопросами. Уже многих интересует, где можно записаться в Клуб каскадеров. Тут и школьные руководители убеждаются, что наше представление кое-чего стоит. Да и сценические номера выстроены в некий сюжет, режиссированы по законам драматургии. Иногда директора школ (как правило, женщины) просто заикаются, не в силах выразить чувств. Простите за самохвальство, но это чистая правда! Нам случалось устраивать по три выступления за месяц в одной и той же школе; даже после Нового года, в “мертвый сезон”, у нас бывал аншлаг.

ялтинский каскадер

Съемки одного из фильмов, где я был еще статистом, проходили в Крыму, среди скал горы Демерджи. Там, в долине Привидений, часто менялась погода — то светило в глаза солнце, то наплывал туман. Потом опять сквозь облако проступали каменные изваяния, и вправду похожие на призраки. Появлялись и уходили в неведомое, как должны уходить, навестив живых, привидения.

Гора эта памятна встречей с патриархом ялтинских каскадеров. Мы разговорились в один из обеденных перерывов, угощая бездомную собаку бутербродами — получилось курьезно и вместе с тем символично. Кажется, мастер трюков сказал что-то о породе выгнанного из дому животного. Помню, как смело взял он ее за морду, поглядел на зубы и даже причмокнул восхищенно. Я кивнул, соглашаясь, что, мол, не все хозяева достойны своих четвероногих друзей.

Как истинный служитель муз, этот немолодой человек представился, не называя отчества: Юрий Поляков. В тот день мы больше не разговаривали, но потом, в Ялте, оказались в одной компании уже как коллеги. Я все спрашивал о трюках, и Юрий Иванович рассказывал, листал фотоальбомы.

О, это был настоящий каскадер! Он окончил ленинградский институт физкультуры, занимался пятиборьем, руководил секцией фехтования, любил всякий спорт. Казалось, природа наметила человека с какой-то целью и одарила всем: силой, ловкостью, твердым характером, памятью, внешним обаянием... На ялтинской киностудии (тогда то был филиал киностудии “Мосфильм”) Поляков снимался в боевых, спортивных, трюковых сценах очень многих фильмов. Каскадер дрался, фехтовал на шпагах и на мечах, был первым в конно-акробатических трюках, “горел”, нырял со скал, а однажды прыгнул в ночное море со стрелы плавучего крана — и стал в мире кино человеком-легендой.

Была у Юрия Ивановича особенность, которую мне тут же, с первых дней знакомства, захотелось перенять. Это качество я встречаю в мужчинах еще реже, чем отвагу и спортивно-боевое мастерство. Оно всегда немножко уводило знаменитого каскадера от любого коллектива. В его словах, жестах, осанке, во всем облике чувствовалось тщательно оберегаемое внутреннее благородство, как будто человек был графского или княжеского рода. Откуда? Должно быть, этот донской казак, станичник, оказался достойным культурного наследия северной столицы и сумел взять от жизни в Ленинграде все лучшее. Юрий Иванович никогда не пачкал язык матерщиной; это удивляло, а подчас и обижало коллег-мужчин, ведь подчеркнутой чистотой речи он невольно (вольно!) ставил себя над ними. Впрочем, даже это прощали Полякову, видя и чувствуя, как прост он в обиходе, как предан друзьям. Не поднимал он свою тяжеленную руку в ответ на случайную грубость и даже на обиду, только глядел с сожалением: а еще, мол, человеком называешься! Но всегда заступался за товарища, за женщину. И не терпел, если мучили животных.

В Ялте Поляков организовал первый конный клуб. Ловкий наездник, он обожал лошадей и еще на ленинградском ипподроме считался одним из лучших наездников. “Королевой” там была кобылка Пума; все завидовали жокею, который на ней выступал. Лошади вообще умны, а эта слыла среди всех первой. Ее достаточно было хлопнуть ладонью по спине, приказав: “Беги!” — и всю дистанцию с препятствиями эта красавица проходила сама, без участия седока. Но и своенравна же была! Коль невзлюбит — лучше не подходи. Вот и привело ее своенравие, наложенное на жестокость и недальновидность человеческую, к трагедии.

Один из жокеев был настоящий тиран — он забывался перед финишем и стегал свою лошадь беспощадно. Доставалось, конечно, и Пуме. И вот однажды она проучила обидчика — остановилась на полном скаку, наклонив голову и припав на передние ноги. Наездник перелетел через голову лошади и чудом не покалечился. Накажи он ее тут же, она бы могла понять, что провинилась. Но он вскочил в седло — ведь зрители на трибунах! — и кое-как закончил скачку. Он подал животному пример злопамятства. В конце дня, уже привязанную в конюшне, человек долго, яростно бил кобылу плетью, бил так, что следы оставались на шкуре.

Пума плакала. Ее услышал Поляков. Он влетел в конюшню — и дал жокею в морду.

Может быть, лошадь не должна была этого видеть? Может быть, Поляков сорвал необходимый для нее урок? Но он просто не мог иначе! Ведь когда он входил в конюшню, лошади вытягивали шеи, тыкались в него носами и радостно ржали. Так можно ли было отдать на истязание свою (да и всеобщую) любимицу? Поляков успокоил Пуму, а жокею сказал напоследок: “Никогда больше к ней не подходи”.

Наездник понял и долго сторонился Пумы. Но время сглаживает даже очень сильные впечатления. Опять был аншлаг на ипподроме, зрители спорили, заключали пари, делали ставки. Лошадей выводили на разминку, потом объявили начало заездов. Завсегдатаи увидели, что Пуму опять оседлал ее недруг, и приготовились к чему-то необычному, может быть даже страшному. Но вряд ли кто из них ожидал такого...

Стук копыт, нервы, скорость... Приближаясь к финишу, наездник забылся и опять стегнул лошадь. Опять! Зрители затихли. Пума вспомнила, как он бил ее на конюшне. Она, быть может, подумала, сколько боли еще достанется ей от этого седока... Или вовсе не думала, только припала на передние ноги, сбросила жокея и... навалилась сверху. И в тишине стала кататься по нему, круша его кости...

Подбежали другие жокеи.

— Сошла с ума! — крикнул один из них.

Пума поняла, что натворила, вскочила на ноги и вся затряслась. Подошел Поляков. Она положила дрожащую голову ему на плечо. Он стал гладить ее, успокаивать. Подбежали врачи, охранники с милиционерами, тренеры, психиатр-ветеринар... Все чаще слышались крики: “Застрелить!” Но Юрий Иванович охватил Пуму за шею и смотрел на людей так, что к ним никто не рискнул подойти: боялись обоих. Потом он увел ее с беговой дорожки, и скачки продолжились.

Пуму обследовали, не нашли ни малейших отклонений. Сначала никто, кроме насмерть стоявшего за нее Полякова, не решался ездить на лошади-убийце. Потом осмелели. Вот только бить не рисковал больше никто...

Переехав в Ялту, Юрий Иванович пошел работать на киностудию. Он любил общаться с актерами, сам хорошо пел под гитару. В его гостеприимном доме перебывали многие знаменитости. Вот они улыбаются с фотографий: Георгий Милляр, Николай Рыбников с женой Аллой Ларионовой, Сергей Никоненко, Олег Борисов, Никита Михалков... Сам Юрий Иванович снимался в кино едва ли не до последних дней жизни. После пятидесяти он начал отсчитывать года в обратную сторону и всерьез заявлял, что с каждым днем рождения молодеет. Уже семидесятилетним этот жизнелюб был не прочь пропустить пару стаканов крымского вина, а придя домой, для выхода энергии подтягивался десять раз на перекладине. Потом брал гитару и пел любимые песни — Визбора, Галича, Высоцкого...

Живя в столице, Юрий Поляков стал бы мировой знаменитостью, но в Москве нет моря, нет конного клуба в горном сосновом лесу, нет крымского воздуха. В семьдесят три года ветеран чувствовал себя молодым здоровяком: любил стадион, спортзал, парную... И хвастался, что ему исполнилось целых двадцать семь! Ровесники завидовали хитрой арифметике, хотя им она тоже не возбранялась. Жить Юрий Иванович готовился, как говорили казаки на его хуторе, — “до ста лет, а там видно будет”. Таким я и запомнил легендарного ялтинского каскадера.

В тот же год его убили местные хулиганы, позарившись на кожаную куртку.

МОСКОВСКИЙ ЙОГ

Мы вместе участвовали в телевизионном «Шоу Российских рекордов». Я прыгал вниз и приземлялся на голову, а йог Александр Пьяник выполнял свои неповторимые прыжки на животе. Это не опасно и, может быть, даже несложно, только ни у меня, ни у моих знакомых не получается. Саша ложится животом на стол, делает «жабку» — то есть сильно прогибается, поднимая ноги и голову, и берется руками за ступни. В таком положении, резко усиливая прогиб, он подпрыгивает сантиметров на пять на жестком столе и приземляется опять же на живот, сильно напрягая пресс. За минуту российский йог успевает сделать тридцать таких прыжков — и тоже становится рекордсменом.

Тогда же мы с ним познакомились, и Саша предложил мне взять его в свою команду. Мне остается придумать для него номер.

Живет йог рядом с Курским вокзалом, на Земляном валу. Дом со старинным лифтом — ностальгическая московская «коммуналка», дружные соседи. В маленькой комнате стол, диван, на полу разостлана кошма для тренировок, большой стеллаж уставлен, словно у алхимика, таинственными бутылями да склянками. Встречает меня пышущий здоровьем сорокапятилетний мужчина спортивной внешности, очень уверенный в себе и напористо дружелюбный. К нему всегда кто-нибудь приходит; хозяин, в порядке знакомства, укладывает каждого на свою кошму и сотворяет над обалдевшим гостем тибетский массаж. Кто испытал такое на себе и выдержал, тот готов на всю жизнь перенять эту дивную методику и вовсе отказаться от традиционного массажа с помощью рук. Делается это так. Человек ложится ничком на пол или на жесткую лежанку, застеленную ватным одеялом. Ноги в положении, противоположном солдатской стойке «смирно», — носки вместе, пятки врозь. Руки лежат вдоль тела, развернутые ладонями вверх. Массажист босыми ногами топчет лежащего, начиная от пальцев ног, наступает на его ступни, раз десять ударяет по каждой пятке, потом осторожно идет по икрам (это не всякий стерпит с первого раза), потом вдоволь разгуливает по бедрам и ягодицам. Отдельно топчет ладони, предплечья, плечи — и, наконец, переходит на спину. Тут приходится сделать вдох и терпеть, слушая, как похрустывают да пощелкивают позвонки (хотя на позвоночник не наступают ни в коем случае, давить можно только рядом!) Так, в порядке знакомства, в этой комнате сам Александр, а если повезет, то и его помощники, массируют гостя минут пятнадцать. А в будущем рекомендуют проводить такой массаж ежедневно по тридцать-сорок минут. С таких же взаимных массажей они начинают занятия в своем фитнес-клубе.

На другой день я был как побитый, но потом отошел и втянулся, привык. Теперь этот тибетский массаж стал для нашей семьи ежевечерней оздоровительной и прекрасно освежающей процедурой. Сам йог пытается приучить каждого не только к массажу и упражнениям своего комплекса, но и к употреблению настоев и отваров лечебных трав, по которым он потомственный специалист (дед с бабкой у него были лекарями и обучили внука многим тонкостям фитотерапии).

В тот вечер я думал побыть у него часок-другой, а просидел до глубокой ночи. Было о чем поговорить! В прошлом Саша занимался каратэ с тренером-энтузиастом, который готовил ребят для реальных боев. То был полный антипод бандитов, эдакий московский Робин Гуд. Благо шел развал государства, и в подходящих для тренировок объектах недостатка не было. Надежно отработав удары по лапам и мешкам, ребята шли в город… проверять себя в реальной ситуации. Кого же в столице можно было определить на роль «живых макивар»? Проще всего и не без оттенка справедливости — валютных «кидал», что дурили честной народ возле обменных пунктов. Держались мошенники крепкими компаниями и часто, к сожалению, носили с собою ножи. Об этом предупреждал тренер; он был начеку и страховал своих воспитанников. Еще большей помехой оказался тот факт, что жулье делилось с милиционерами, дабы те вовремя закрывали глаза на их трюки. Правда, милицейская защита «кидалами» не оплачивалась: попали в передрягу — выкручивайтесь как знаете. И все же налетать и уносить ноги приходилось очень быстро. Потом, на тренировках, обсуждались ошибки, намечалась техника и тактика новых боев. Первый из пунктов до сих пор работает совсем рядом с Сашиным домом, все на том же Земляном валу. Теперь уже там нет «группы сопровождения», на которой можно поупражняться, — осталась только память.

Александр проводит регулярные занятия со своей группой в фитнес-клубе. О нем часто и охотно пишут в московских газетах. Весь большой и сложный комплекс упражнений Александр Пьяник демонстрировал перед видеокамерой, все давно записано на его дисках. Поэтому нет смысла рассказывать об этих упражнениях словами.

Есть преподаватели лечебной физкультуры, врачи-гомеопаты и натуропаты, есть массажисты, мастера самомассажа, лечебного голодания и уринотерапии, есть психотерапевты, знатоки Ушу… Наш йог старается совместить в себе все известные виды оздоровления; он использует и свой опыт бойца, называя комплекс упражнений «Йога воина». Во время нашей беседы Александр сделал перерыв и принял ванну, куда добавил, для особой очистки кожи, ложку керосина (сей приятный запах распространился, на радость соседям, по квартире). Ужинали мы недоваренной гречкой, вместо хлеба ели проросшую пшеницу и чечевицу, щедро приправленную медом, запивали настоем шиповника. Основной вывод, на котором настаивает инструктор: ни к чему пить водку или колоть героин, потому что ферменты счастья выделяются во время занятий йогой, принося, к тому же, пользу и продлевая жизнь...

Начиналась ночь Крещения, как ни странно, вовсе не морозная: в столице шел дождь. Ровно в полночь московский йог поехал купаться на Чистые пруды, а я поспешил домой, стараясь разобраться во впечатлениях.

НОЧЬ БЫЛА ТОЛЬКО ОДНА...

Оказывается, даже при моем режиме человек не может полностью превратиться в робота. Никакие молитвы и медитации, никакие упражнения хатха-йоги не выручат европейца, не освободят от законов природы, не отвлекут от поиска своей половинки.

Чем успешней мои дела, тем с большим интересом приглядываются ко мне москвички (молодые и не очень) и даже родители этих молодых. Я наслышан о столичном семейном кодексе, в огрубленном, конечно, виде. Приезжий здесь (коль впустили его, питекантропа, в дом и в семью) принимает на себя пожизненную функцию добытчика. Короче говоря, вкалывает. Это значит, что мне хоть сейчас можно жениться на среднестатической москвичке с квартирой и работать по-прежнему, только уже на семью, то есть на жену, которая продолжает жить в своем ритме и которую видеть я смогу лишь поздно вечером да по редким выходным. Потом, разумеется, на детей.

Работа за двоих и за троих не пугает меня: и теперь уже я работаю за пятерых. Но подходить к семейным отношениям с позиции рынка — не могу, не хочу, не буду. Как всякий нормальный, безнадежно отсталый от жизни провинциал.

Над брачными предложениями (где очень, надо сказать, мягко стелят) я могу только усмехаться и в дома такие входить как разведчик. Если бы вошел как завоеватель, то с моей везучестью могло бы и получиться, при всем незнании столицы. Но я не завоеватель, и создание семьи неотделимо для меня от такого несовременного, при любой эпохе, понятия, как любовь. Верю, чувствую, когда-нибудь захватит она меня, и полетит к чертям мой каскадерский аскетизм!

Но не теперь.

А все-таки люди лучше, чем мы о них думаем. Приятно сознавать, что и в Москве — в автономном суперкапиталистическом мегаполисе — можно встретить добрую, умную, воспитанную женщину. Есть и в Москве такие; они родились и выросли, вбирая столичную культуру, а не стараясь урвать, с оглядкой на соседей, что-нибудь из материальных благ огромного всеобщего рынка. Вот и не стали ни солдатками, ни надменными “бизнес-леди”.

Познакомиться на улице, в метро, в электричке я могу, практически, с любой встречной. Даже на спор, засекая время и сам себя подзадоривая: ну-ка, на какой секунде она продиктует мне номер телефона (который я тут же забуду)? Даже если сбросить 50 % на вероятность обмана — лишь бы отцепился — все равно друзья говорят, что я один мог бы заменить районную службу знакомств. Доходило до абсурда: мне удавалось познакомиться с девушкой, даже когда она не одна. Парень смотрит как дурак и не знает, что делать, а мы с ней болтаем...

Но это для меня спорт, разминочные пятиминутки. В более-менее серьезных знакомствах, с видами на будущее, мне помогали мои же артисты, их родственницы и жены с подружками. Жизнь подтвердила афоризм кого-то из философов (кажется, Ларошфуко): “В каждой женщине из любви к любви живет сводница”. Да, с этой обязанностью они справляются лихо, удерживает их только страх за меня любимого: от меня же зависит работа всего коллектива, а значит и наш общий достаток! Да я и сам понимаю, что за этим перевалом обрыв, пропасть, я знакомлюсь и тут же отбегаю прочь, вообразив свое возможное, а впрочем, пока еще невозможное будущее. Соскальзывать и катиться нельзя, права не имею, вот и участвую в этих редких играх просто потому, что все-таки остаюсь живым человеком...

Лишь одно знакомство запало в память маленьким неслучайным чудом.

Марина работала в школе лаборанткой и своими детскими, всегда удивленными глазами напоминала гимназистку, хотя сама уже окончила пединститут. У нее знатная купеческая фамилия, но меньше всего она похожа на купчиху. Медлительная, непрактичная, восторженная, она жила в своем отгороженном мирке и так же прилежно мыла пробирки, как наши акробаты трудятся над своими “смертельными номерами”. Невозможно представить ее педагогом, да еще в московской школе, да еще на юго-западной окраине. Вежливая, аккуратная, Марина избегала конфликтов, не умела повышать голос и на всякое дело тратила вдвое больше времени, чем обыкновенный человек.

Зато она привила мне вкус к бардовской песне и даже заманила на концерт Олега Митяева. С того вечера я часто его слушаю в записях, он ведь тоже приехал в Москву и прошел через горько-кисло-сладкую проблему выбора — любимого дела, семьи, государства:

После промозглой

Мартовской сини

Нам без талонов

Летней теплыни,

Как ветеранам,

Выдаст поблекший май,

И никуда нам

Больше не деться,

Кроме как выжить

И отогреться,

На удивление всем,

кто сказал: “Прощай!”

Ничего, отогреемся! Марина подарила несколько книг по искусствоведению, но я так и не нашел времени заглянуть за их тусклые, несовременные переплеты. А еще она любила природу подмосковную; однажды в воскресенье мы выехали в Измайловский парк и как дети катались там, съезжали с ледяной горки. Мелькнула даже мысль — потратить пару дней, сесть на поезд и проехать до Нижнего Новгорода, поглядеть на мое училище речного флота, показать Марине место, где подо мною проломился лед... Могли бы и поехать, но в обыкновенной жизни, а не в такой. Мы бродили по тропинкам в снегу, мы даже немного заблудились, потому что места ровные, плоские, парк этот, похожий на лес, везде одинаков, не то что в Крыму, где идешь к вершине горы или к морю и обязательно куда-нибудь выберешься...

Марина живет с мамой в двухкомнатной квартире на Юго-Западной, а еще одну, такую же, они сдают вьетнамцам, торгующим в Черкизово зажигалками и китайскими часами. Только благодаря квартирантам может Марина позволить себе эту облегченную работу лаборантки. Долго мы с нею перезванивались, изредка встречались, чувствуя с огорчением, что сюжет романа не развивается и, значит, все может скоро угаснуть. Это была какая-то недопонятая нами затяжная дружба с маленьким, не до конца открытым оазисом в огромной пустыне Москвы — чужого мира, где люди трудятся в три смены, где родятся, учатся, работают и умирают на бегу, обгоняя, а то и заглатывая соседей и коллег по работе... В этой квартире время шло медленно, будильник тикал вяло, словно вынутый из холодильника, и я, в такт ему, незаметно расслаблялся, позволял себе выключиться из общего скоростного ритма, взять передышку от гонки сумасшедших, на которой третий год боролся за личное и командное первенство...

Теперь остается вздохнуть, потому что было мне там уютно, как ребенку в нормальном родительском доме, которого я, в общем, не знал. И никогда не бывало скучно: Марина учила меня удивляться вещам обыденным! Стало казаться, что свою каскадерскую круговерть я мог бы — вот еще чуть-чуть — и поменять на ту квартиру с плотными шторами, где размеренно и вяло, будто замороженный, тикал будильник.

И что потом? Выгнать вьетнамцев, поселиться в ее второй квартире, создать нормальную семью? Но ведь это не получится без моей работы, а работа вбирает меня целиком...

Была только одна ночь, она и останется моим лучшим воспоминанием этих лет — да, пожалуй, и всех предыдущих. Прости меня, Марина! Спасибо тебе.

ВСТРЕЧА С «ДИНАМИТОМ»

Человек с этим убойным сценическим прозвищем известен, кажется, всем, кто смотрит телевизор. Гора мускулов, всегда и во всем первый, только первый. Остальные сгиньте, брысь под лавку — сожру, растопчу! Нет, взорву — недаром же я Динамит! Вот таким я воспринял его, впервые увидев по телевизору. И, надо полагать, не я один. Можно ли по-другому относиться к подобному персонажу, да и надо ли вообще к нему как-то относиться? Это же не человек, это явление природы! Живой ураган, лавина, землетрясение! На него можно взирать издали, только издали, а лучше — видеть на экране…

Но после того, как Владимир Турчинский стал вести полюбившиеся телезрителям «Шоу Российских рекордов», мне довелось познакомиться с ним.

На том представлении выступали мы с Сережей Тимофеевым и Виталием Кожакиным. Виталий за минуту крутанул тридцать три раза «стрекосат» — сальто назад прогнувшись, махом одной ноги и толчком другой. Я прыгнул с четырех столов на голый деревянный пол… вниз головой. Так мы оба вошли в Книгу рекордов планеты.

Мой трюк был простым и коротким. Как заметил ведущий, предварительный рассказ об этом трюке и обо всей многолетней подготовке к нему, в том числе о прыжках с поезда на скорости, оказался намного занимательнее. Но до чего же округлились глаза у все повидавшего «Динамита», когда я попросил ассистента убрать мат!

Человек весом в сто десять килограммов, сам бросавшийся с тридцатиметровых зданий на надувную «подушку», не сразу поверил, что можно так прыгать. Это было лестно. И не такое уж он страшилище, подумал я о ведущем. Наоборот, мужик симпатичный, смотрит умно, по-человечески. А что сила звериная, так он же не виноват... Мне даже показалось, что Турчинский глядел на меня с беспокойством, что его руки готовы дернуться вверх и поймать меня на лету, спасти сумасброда, который решил свернуть себе шею. Нет, Владимир не двинулся с места, однако я почувствовал, как под этим взглядом голова моя словно одевается в защитный кожаный шлем…

Нелегко же даются московскому Геркулесу его телешоу, если он так печется о каждом участнике!

Встал я нормально, улыбнулся. Не задержался на полу, как бывало на тренировках, даже помахал рукой зрителям. Турчинский увидел эту улыбку, успокоился и сразу набросил на себя прежнюю, полюбившуюся зрителям мантию сверхчеловека. Потом мне хватило времени наглядеться на знаменитого ведущего, в котором зрители желают видеть только лишенного нервов, бесстрашного и беспощадного командира, железного киборга, запрограммированного на одно — все крушить, ужасать своею силой, восхищать подвигами и срывать овации.

Я вспомнил о другом русском атлете, тоже оцененном, прежде всего, как сильнейший из богатырей мира. Это Юрий Власов, чемпион Олимпийских игр 1956 года по тяжелой атлетике, а еще — бунтарь и правозащитник, всегда выступающий на стороне народа и потому вечный оппозиционер всякой земной власти. Кроме того, он одаренный писатель и по-настоящему умный человек. Словом, не надо торопиться с выводами, когда речь идет о знаменитостях. Про них чего только не наговорят ради сенсации! И то, каким предстает Турчинский перед зрителями, вина не его, он просто работает по законам шоу-бизнеса. Вы, мол, сами хотите меня такого, так нате, ешьте!..

Я очень рад, что получил возможность разглядеть в этой телезвезде живого человека. Он не знает и не хочет знать отдыха, потому что влюблен в свою работу. А собственное зверозубое подыгрывание публике воспринимает лишь как забаву и над героем, которого играет, всегда готов шутить вместе с нами. Что же, мол, делать, если толпа сегодняшняя — «один большой дурак»!

Недавно я опять встретился с Владимиром Турчинским. Он отдыхал после тренировки, и мы хорошо, хоть и недолго, побеседовали. Мы сидели в безлюдном кафе, в его любимом подвальчике на Садовом кольце, смаковали изысканное вино — и тихо переговаривались. Как же отличался этот человек в нормальной обстановке от созданного им сценического и киношного бренда! Мне показалось, что сей былинный добрый молодец даже обижается, что он буквально страдает в обществе людей, которые видят и ценят в нем одну только силу. И недолюбливает журналистов, для них ведь статья, в которой нет сенсации, — пустословие. Начинают они, как правило, с вопроса: «А правда, что вы однажды согнули подкову?». «Правда, — отвечает герой очередного очерка, — но очень неприятно, когда люди не хотят во мне видеть ничего, кроме мускулов». А что делать? Журналисты ведь стараются для той же самой публики. Владимир не обижается, но досады не скрывает. Он человек мыслящий, притом, в отличие от многих даже весьма образованных ценителей сценической экзотики, — постоянно мыслящий. Насколько я понял, голова у него так же неутомима и неленива, как мышцы, суставы, связки. В ней все время зарождаются идеи, одна другой неожиданней и фантастичнее. Ломая привычные каноны, в нужное время они переходят в реальные проекты, чтобы стать частью его работы.

Как-то пришло силачу в голову поехать в Ульяновск, на авиазавод. С начальством договорились, с охраной, а больше никому ни слова, не то ведь сбегутся, побросав работу… По территории шел, опустив голову и низко надвинув шляпу. Хотелось поставить рекорд — протянуть за канат большой самолет. В ангаре стоял тяжеленный «Руслан». Быстро зацепили буксирный трос, Турчинский взялся за него, навалился, но сдвинуть не смог: всякой силе есть предел. Пришлось бросить, поискать что-нибудь полегче. На открытой площадке стоял «Ту-40». Еще и посмеялись, мол «самолет Турчинского». Взялся за канат, потянул, сдвинул, потащил по бетону перед любительской кинокамерой. Место было открытое, и двое-трое рабочих увидели… Нет, такого «шила» не утаишь! Скоро налетела толпа, а было-то два часа дня, так что работа все-таки остановилась… Вообще, говорит Владимир, самолет тащить легко, Икарус тоже легко, а вот два «Джипа» тяжелее. Сопротивление в коробке…

«Шоу российских рекордов» тоже стало одним из придуманных им проектов. Но Турчинского не меньше, чем нас с вами, беспокоят политические события, угнетает людская тупость и алчность. Он интересуется психологией, философией, литературой; этот выпускник факультета физвоспитания прошел школу, о которой даже не подозревают журналисты-скорохваты. Ему есть о чем рассказать, и в этом же подвальчике он долго, старательно работает над книгами с подробной методикой своих тренировок. Пишет весело, живо, с лирическими и смысловыми отступлениями — как говорят, самовыражается. Похоже, что именно это самовыражение было главной целью творческой работы богатыря, а подробный рассказ о наращивании мышц — только поводом.

Владимир вырос в семье военного и лишь случайно не пошел по стопам отца. Сила у него природная, такую не разовьешь в себе никаким железом. Он охотно вспоминает, как его бабушка в 76 лет подметала пол и запросто передвигала двухпудовые гири внука. Владимир был рядом, но зачем беспокоить парня по такому пустяку…

Меньше удовольствия доставляют ему воспоминания о Крыме. А жаль. С детства отдыхал Турчинский в Ялте, много лет вместе с родителями приезжал в санаторий «Пограничник». Теперь он про Ялту забыл, хоть там и климат не хуже, чем в Ницце. И все, и нет на земле третьего такого города! «Я не могу больше приезжать в Ялту, — тихо и горько говорит Турчинский. — Вспоминаю детство, наш любимый дом отдыха, Царскую тропу. Теперь на ней такие кучи пластика, что из-за них не разглядеть гору Ай-Петри...» И в голосе знаменитого на весь мир человека впервые слышится презрение. Не к нам, рядовым крымчанам, но к тем, от которого зависит наведение порядка, кто распихивает по карманам денежки, отведенные городским бюджетом на дворников да на содержание автомобилей по вывозу мусора... Все же недавно побывал Турчинский на Азовском море. И со свойственной ему решительностью заявил: «Если бы я знал, что там так хорошо, я ни за что бы не ездил в Турцию!».

И все-таки трудно будет нам повидаться в Крыму. Турчинские обычно работают все лето, а выбираются в отпуск зимой, едут всей семьей в Италию. Там тепло, море, цветы, античные и средневековые музеи. А главное — никто не знает «Динамита», никто не выкатывает глаза, не останавливается, не просит автограф. Можно свободно ходить с женой и дочкой по улицам, плавать в лодках по знаменитому заливу, а не ездить, задраив окна, в похожем на БТР черном «Джипе», оборудованном изнутри как автономная жилая комната. И потом, даже от самой любимой работы иногда надо отдохнуть! Заняться путешествиями, историей, наблюдениями, поразмышлять отстраненно о жизни, а главное, посвятить себя единственной настоящей святыне — собственной семье. Радужно сияет жизнь этих людей, и надо быть внимательным, зорким, чтобы различить в ней не один примелькавшийся с экранов оттенок, а полное природное семицветье.

«ГВАРДИЯ»

Вот уж не думал, что в этот расхлябанный век полууголовного капитализма у нас мог сложиться такой коллектив! Мы дружны, мы вежливы, мы горой друг за друга. Случаются споры, но без обид. И замечу, в укор многим, слишком многим гражданам разных профессий и возрастов, что никому в нашей команде “экстрим-шоу” не приходит в голову подтверждать правоту суждений, а том более “украшать речь” — сквернословием. Оказывается, можно прыгать, гореть, драться, метать друг в друга ножи, ломать спинами столы и табуретки, падать головой на паркетный пол — и обращаться друг к другу на “вы”! Когда я вспоминаю свои восемнадцать лет, улицы Бахчисарая, толпу молодых дикарей на мотоциклах и себя среди них, мне кажется, что я перелетел на другую планету или попал в новое летоисчисление, на другой виток временнoй спирали. Все в сознании моем переменилось, и теперь я позволю себе разразиться площадной бранью лишь в самом крайнем, почти невероятном случае. Ребята знают, что если уж Серега дошел до такого, значит мы и вправду на границе, за которой — пропасть, война. Значит нет, не существует, не придумано человечеством иных слов для решения того жуткого, непреодолимого, что накатило и готово сожрать наш коллектив, нашу семью, нашу гвардию! Скажу не хвастаясь: такая моя речь — действует. Но случаются эти срывы редко, очень редко, почти никогда.

Расскажу про своих ребят. Саша Синицын — профессиональный артист цирка — клоун, акробат, режиссер нашей программы. Только он может заменить меня на роли ведущего. Вечерами мы обсуждаем по телефону прошедшее выступление; слава богу, что есть у нас эта возможность пообщаться. Мне как автору программы очень полезны такие разговоры. А то ведь по неделям не бывает минуты даже ответить на SMS-сообщение, тем более на письмо. Мои знакомые, живущие в другом режиме, не понимают меня и обижаются. Но ребята! Ответить на письмо я могу лишь за счет шести часов, отведенных на сон!

Как профессиональный клоун, Саша не только веселит публику, но и команду нашу взбадривает шутками, озорными сценками, каламбурами. Он смог бы вести и собственную многочасовую программу.

Недавно Саша пригласил к нам потрясающего парня Кирилла, который провел перед нами полуторачасовой моноспектакль — пел, танцевал, жонглировал, показывал кукольные номера, и все красиво, умно, логически связано, словом — талантливо. В нашу команду приходят лучшие, каждый со своей программой, и нет у нас интриг, злобы, зависти. Здесь я чувствую себя хорошо, не во всякой настоящей семье такой комфорт.

Ян Снежковский из династии артистов: отец и мать работали в цирке, сам тоже профессиональный циркач. Веселый, приветливый, оптимист, особенно на сцене. Ему ли не знать, что цирковое искусство не спорт, что самое сложное и самое важное в программе — “держать зал”! Зритель московский все перевидал, его не очень удивишь трюками, с ним обязательно надо говорить — жестами, взглядом, улыбкой, создавая праздничный цирковой задор. Как настоящий писатель может сделать интересный рассказ из ничего, так хороший артист умеет выполнить простенький номер — и сорвать аплодисменты с криками “Браво!”

Ян окончил цирковое училище и объездил почти всю Европу, Японию, Турцию. На сцене он фокусник, жонглер, эквилибрист, акробат-эксцентрик. В Москве выступал в ночных клубах и в частных компаниях. А вот в цирке заработок артистов оскорбительно мал. В школах Ян показывает номер “антипод”, который придумал еще его отец. Артист сажает в корзины двух взрослых. Занятно, когда это директор с завучем, они по-детски смущаются на сцене, ведь даже не знают, что с ними будет! Ян укрепляет корзины на шесте, как на коромысле, ложится спиной на столик. Потом поднимает шест ногами и вертит свою “карусель”. После такого номера (и во многом благодаря ему) невольные участники трюка пишут о нас такие отзывы, что грех не собирать их в специальную папку.

Группа “Топ-Сикрет” (“Совершенно секретно”). Все началось просто. Трое друзей, подобно многим скучающим сверстникам, затеяли танцевать брейк на улице. Мода уличных танцев захлестнула молодежь, но отошла быстро: это вам не твист или чарльстон! Но трое друзей посвятили жизнь брейку — и вот они на сцене.

Есть в брейке “верховики” и низовики”. То есть, ребята, отрабатывающие танец в полный рост, на ногах, и мастера двигаться на руках и на голове. Тем и хорош брейк, что всякий танцор может выбрать подходящий для него стиль. “Секретчики” работали на обоих уровнях; очень быстро стали они лидерами своих стихийных команд. И постепенно перешли с уличных площадок на сцены ночных клубов, затем на эстраду. Группу стали приглашать на праздники, в том числе на празднование Дня Города. Теперь о “Топ-Сикрете” известно во всей Москве.

Почувствовав себя настоящими мастерами танца, друзья отправились на гастроли по городам России; зимой — к северу, летом — к югу от столицы. Побывали в двенадцати больших городах, добрались даже до Сибири. В августе выступали, конечно, в Ялте: какой человек искусства обойдет курортную жемчужину! В тот же год, будто специально для наших брейкеров, ялтинскую Набережную замостили полированной диоритовой плиткой и начали мыть по несколько раз на день, будто пол в богатом офисе...

Сложилось у ребят все: любовь к искусству и жажда путешествий, прилежание и удачливость, верный расчет и умение рисковать, упорство и спортивный опыт. Евгений Липатов в прошлом горнолыжник, занимался сноубордом. Владислав Полынин — пловец. Родион Галимов закалил себя горнолыжным спортом и кик-боксингом. При такой подготовке брейк не озадачит сложностью, не напугает синяками.

Но всякая работа имеет свои недостатки. Для кого бы ни выступала группа, брейкерам велели выполнять что-нибудь конкретное, по желанию и по вкусу заказчика. Танцевать — как того пожелает публика. А что она может пожелать, заказчик знает наверняка, ведь он давно усвоил американскую поговорку: “Вы умны? Тогда почему вы не богаты?” У заказчика деньги, он богат, следовательно, умен. Извольте! Только небогатый Логачев открыл брейкерам творческую свободу; здесь они раскованны, вдохновенны, воистину счастливы на сцене — и это всегда чувствуют зрители.

Юлия Сычева — гимнастка высокого класса. На сцене она не хуже цирковых акробатов, крутит даже двойное сальто на жестком полу. Жаль, акробатические дорожки в школах короткие. Негде разбежаться как следует, вспоминая олимпийские залы своей юности, негде выполнить хотя бы часть произвольной программы на первенство России! В наш синтетический век натуральная спортивная гимнастика стала не “кассовой”. Из телепередач ее вытеснили соревнования примитивные и грубые — “битвы”, где шоу-мены куда-то лезут, сталкивают друг друга, хвастают мускулами, свирепо вращают глазами, где зрители свистят, кричат, улюлюкают, “оттягиваясь”, как положено...

Свое последнее соревнование в профессиональном спорте Юлия Сычева выиграла. Это было первенство России, она шла как лидер и не сомневалась в успехе. Увы, в конце дня спортсменка повредила колено. Надо было выступить, обязательно выступить на следующий день, но как, если ногу согнуть — мука? Законы большого спорта безжалостны: хватит воли — твое счастье. Смаргивая слезы, чтобы хорошо видеть снаряд, Юля завершила соревнование и заняла первое место!

Теперь она, экс-чемпионка, танцует в ночных клубах, притягивая восхищенные взгляды зрителей. Комплименты мужчин — дело обычное, пока молода и хороша собою. Но когда хвалят женщины, танцорша верит, чувствует, что это оценка настоящая, не за фигурку греческой статуэтки, — а за искусство, которое понимают и принимают.

И все же ни один клуб не заменит школу. С каким вниманием смотрят на Юлю, как следят за каждым движением, — все ведь отработано годами точных и строгих тренировок. Для детей это не просто акробатическое мастерство. Это искусство, это красота, это настоящая гармония, только сейчас открываемая! И спортсменка счастлива, что выступая перед юными зрителями, немножко воспитывает их. О вечере в школе Юля думает уже с утра: там, в клубах, была работа, здесь — праздничная встреча.

Сергей Торопов закончил цирковое училище. Вместе с женой Марией он выступал по контракту во многих городах Америки, в Канаде, в Европе. Сейчас Мария преподает в Пионер-клубе гимнастику, акробатику, эквилибр, жонглирование, готовит детей в секции. Она бы и по школам ездила, но ее номер, воздушная гимнастика, здесь невозможен: мешают низкие потолки.

Зато Сергей работает за двоих. В начале выступления он на руках заходит по ступенькам на сцену и танцует под музыку... тоже на руках. Потом ставит друг на друга стулья и забирается по ним все выше, выше... Эквилибристу надо непременно вверх, под самый потолок! Там он делает стойку на руках, иногда нечаянно чиркая ногой по штукатурке, потом долго стоит на одной руке, потом даже перепрыгивает с одной руки на другую. Он почти все время проводит вниз головой, словно это нормальное положение. “Башня” ненадежная, качается, временами напоминая пизанскую, скрипят ножки стульев, давно расшатанных учениками. Дети в восторге, училки хватаются за сердце... Выдумка, озорство, импровизация, неуемное желание все новых и новых высот...

Остается добавить, что на одном из выступлений в Лос-Вегосе (третьем в течение дня) наш озорник взял да и грохнулся на пол со всех новеньких стульев, нагороженных для него на столе казино, — с пяти метров. Ушибся крепко, но страшно было другое. Если бы хоть один стул докатился до зрителя, если бы кого-нибудь хотя бы слегка пристукнуло, если бы... Нет, все обошлось, и то была главная удача. Потому что по иску пострадавшего страховая компания могла востребовать с артистов компенсацию — хотите знать, какую? До миллиона долларов.

Когда я узнал Кирилла и Данилу Калуцких, мне вспомнился мальчишка из нашей детской ватаги. Лет десяти, не сильнее других и ростом пониже, но такой увертливый, что никто из нас не мог одолеть его в борьбе! Даже зимой, в пальто, борец этот свободно отклонялся назад и становился на мостик. Ну как не позавидовать? Потом мы узнали, что у него два раза был перелом позвоночника, и вся эта сила и гибкость наработана долгими тренировками. “Вот бы у меня был перелом позвоночника!” — заявил я родителям, к их удивлению и ужасу...

Олег Калуцких, отец, занимался рукопашным боем, как многие в пору официального разрешения каратэ. Но он был упорнее других спортсменов, он даже нашел в себе силу и отвагу заниматься “боями без правил”. Наверное, мало чем отличился бы Олег от сотен таких же целеустремленных и сильных парней, и мало что смогли бы мы рассказать о нем, если бы не сыновья.

Данила и Кирилл часто хворали: у одного в раннем детстве был рахит, у другого болезнь горла, из-за которой даже речь плохо развивалась. Не удивительно в наше время, да еще в загазованном мегаполисе. Врачи и не удивлялись: не всем суждено растить здоровых детей, сейчас так много инвалидов, а эти все-таки на ногах, чего ж вы хотели... Как поступили бы нормальные родители? Найти хороших врачей — пускай занимаются, несут моральную ответственность, а самим больше думать о материальной — и продолжать свое дело. По крайней мере, будет чем платить за лечение, которое может продолжаться всю жизнь...

Отец начал с этого, но скоро понял, как мало умеет медицина, даже хорошо оплачиваемая. И занялся мальчишками сам.

Как государство, так и семью ведут к прогрессу только просвещенные деспоты. Олег оказался именно таким. Не оставляя детям выбора, он распределил время их жизни на спортзал и школу. Все! Под его нажимом ребята занялись пластической, а потом и силовой акробатикой. Олег приглашал тренеров, советовался, он сам изучал методику тренировок и даже пересматривал ее, придумывал и разрабатывал новые упражнения, учился новым трюкам. Известные мастера спорили с ним, не соглашались, ведь у них был огромный опыт! Но отец оказался одаренным тренером. Он упрямо вел сыновей по тому пути, который сам видел, он доказывал правоту бесспорными успехами — и отступались мастера, пожимали плечами. Правоту Олега как тренера подтверждали результаты, главным из них — здоровье сыновей. Они тренируются, словно олимпийцы — по четыре-пять часов в день, с одним выходным в неделю. Ежедневно, после полного разогрева мышц и связок, не меньше часа занимаются упражнениями на гибкость. Остальное время посвящено силовой акробатике. Для юных акробатов привычно преодоление страха, боли, усталости; они так много и напряженно тренируются, что для отдыха и восстановления спят по десять-двенадцать часов. Отец решил однажды за них, убедил их — и не оставил мальчишкам выбора. Детские игры, шалости, свободное время чтобы «гулять» с товарищами на улице — не было ничего. Спортзал и школа, школа и спортзал.

Ничто не дается даром. За свои рекорды ребята заплатили досугом и нормальным беззаботным детством. Насколько прав оказался Олег уже не только как тренер, но как отец и просто как гуманный цивилизованный человек, — о том еще вспомнят и расскажут ребята, когда станут взрослыми. Пока мы можем говорить о спортивных результатах.

Годы проходили в спортзале. Не в силах совмещать две работы, на каждую из которых и всей жизни мало, Олег забросил свой бизнес и разорился. Но грех было жалеть о деньгах! Первое же выступление Калуцких перед зрителями стало триумфом. В 1999 году в цирковом училище метро “Динамо” братья показали невиданный трюк: они синхронно стали на одну руку, а потом медленно опустились в упор лежа (“двойная складка”). Одному из братьев тогда исполнилось пять лет, другому — семь. Через год они были заявлены в Книгу рекордов Гиннеса, на зависть ревнивым китайцам, которые с древности считались в этом жанре чемпионами.

Теперь двенадцатилетний Кирилл и четырнадцатилетний Данила скручиваются в такие узлы, что и тренеры, и взрослые спортсмены-виртуозы рядом с ними просто теряются. Да что спортсмены, такой пластики не бывает даже у йогов! В 2000 году на международных соревнованиях в Италии братья Калуцких получили Гран-При как лучшие в мире пластические акробаты.

Кирилл и Данила учатся в школе, они почти по всем предметам отличники. Это вторая сторона их таланта, развитого мудрым, хотя и беспощадным воспитанием (иногда при помощи палки).

Сейчас братья взялись, для тренировки памяти и для культурного развития, изучать стихи русских поэтов — томик в шестьсот страниц. Оба они знают наизусть “Евгения Онегина”, у них это еще один “номер”. Учительница надчитывает на любой странице, а они по очереди продолжают.

Дети смотрят из зрительного зала на Кирилла и Данилу — и еще не умеют по-настоящему оценить их. Не вмещается в юное сознание, что эти легендарные акробаты — всего лишь их сверстники, что вот они, рядом, живые, настоящие! Только после встречи, когда берут автографы, школьники видят нормальных пацанов, озорных, подвижных, на первый взгляд таких же, как они сами. А вот в глазах педагогов я замечал даже слезы, когда рассказывал о братьях...

Олег Калуцких познакомил меня со своим молодым другом Брюсом Хлебниковым. Он живет там же, в Кунцево; Олег часто бывает у него в гостях. Не скрою, мне страшно хочется привести юного богатыря хотя бы на одно из наших выступлений. Только это вряд ли, потому что Брюс слишком дорого себя ценит. Точнее, ценит так, как того заслуживает, но мне его запросы не по карману.

Мама назвала сына в честь знаменитого Брюса Ли — и не ошиблась. Одиннадцатилетний мальчик не стригся с самого рождения, и волосы у него отросли на метр. Но не этим вошел он в книгу “Диво” и в Книгу рекордов Гиннеса. Своими волосами он тащил сцепку из двух машин “ВМW” весом в пять тонн. Зубами водил на поводке “Джип”. Резиновую грелку Брюс надувает как воздушный шарик, и она лопается с таким звуком, будто взорвалась петарда. Еще ребенком Брюс разбивал рукою стопку из пятнадцати кафельных плиток, ходил по гвоздям, ломал о свое горло деревянную палку. Он обжигал себя огнем, но на теле не оставалось ожогов. Его сцепленные руки не могут разорвать шестеро взрослых мужчин!

К такой-то силе — боевая техника, мгновенная реакция, скорость, выносливость... Весной 2000 года Брюс снялся в главной роли фильма “Горе-злосчастье” режиссера Тимофея Спивака. Играл он, в общем, самого себя. В том же году этот “Маугли из Кунцева”, как его стали называть, получил от японских представителей школы цигун диплом о звании Кесси (наставника).

Семья Хлебниковых переехала в Москву из Баку. Мать Брюса — армянка, бабушка русская, отец — грек.

Недавно молодой рекордсмен выступил по телевидению, предложив желающим посоревноваться, да таковых не нашлось. За двадцать восемь минут юноша разорвал пополам пятьсот отрывных настенных календарей, в четыреста страниц каждый. Заметим, что разрывание предметов требует не только силы; тонкостям этой техники обучал Хлебникова сам Валентин Дикуль.

Как известно, за годы цирковой карьеры Валентин Иванович повторил все рекордные трюки силачей прошлого, а вот его собственные номера так и остаются непревзойденными. Например, “пирамида Дикуля”: атлет удерживал на себе две стальные штанги и семь человек — целую тонну...

Я бы еще долго, очень долго вспоминал про знакомых рекордсменов, только это — для другой книги. При плохом настроении полезно перечитывать такие рассказы, да не бывает у меня плохого настроения ни в Москве, ни в родном Бахчисарае. А вот в Симферополе — бывает. Когда встречаю товарищей по университету и вспоминаю, сколько еще предстоит сдать “хвостов”. Когда приезжаю и с первых минут подхожу к телефону выяснить, не отчислен ли я за непосещение. Не всем объяснишь, что я не лентяй, не злостный прогульщик, что это моя работа, без которой я не смог бы оплатить свою учебу. И что московские гастроли для меня — сама жизнь, а с другой, “нормальной” работой не нужен мне вообще никакой диплом!.. Но пока, волей Божьей, терпят.

Я работал со многими ребятами. Все они разные. Один слаб технически, но с таким артистизмом, что аплодируют ему как настоящему. Есть и наоборот, чистый технарь, а зрителям этого мало — молчат, скучают. Акробатам надо развивать не только тело, но и душу. Как это делается? Своим товарищам и, особенно, воспитанникам нашего клуба я всегда рекомендую слушать песни настоящих поэтов. И не слушать современную попсовую дрянь — затыкать уши, а где можно, так и требовать, чтобы выключили. Ходить на концерты классической музыки. Читать хорошие книги. Заучивать и декламировать стихи. Словом, надо учиться быть актерами, а заодно и становиться людьми!

Прилежно занимаются шесть моих учеников, уже могут показывать три номера — боевой, танцевальный и йоговский. Один парень вообще лишен страха и вынослив, как марафонец. Он уже научился (причем сам!) ходить по гвоздям, битым стеклам, он даже прыгает на них со стула, хотя кожа на его подошвах вовсе не “практичная”, как у меня, а тонкая, городская! В одну из суббот мы выступали в спортзале МГУ, нас оценили; с тех пор нам несколько раз предоставляли зал для тренировок.

Мы не циркачи, и наши номера другие. Все у нас экстремальное, все рассчитано на преодоление страха. Даже безобидное, казалось бы, жонглирование — не с простыми шарами, булавами, мячиками; предметы непременно должны сопровождаться огнем и дымом, страшить. Каскадер — тоже фокусник, только фокусы наши не под силу простым артистам.

Каждый каскадер должен владеть хотя бы начальными основами йоги. На сцене мы ходим босиком по битым стеклам, прыгаем на них, ложимся спиной. Мы “глотаем огонь”, выдыхаем его, как Змеи-Горынычи, гасим на тех же стеклах босыми ступнями. Жаль, что не во всякой школе нам позволяют выступать с такими номерами. Пожаров боятся.

Я работаю в коллективе, где артисты берегут друг друга. Они не только не требуют неустойку, если набирается мало зрителей, они сами могут попросить, чтобы в следующий раз я платил им поменьше, коль вышла незадача! Слыхали вы о таком отношении к организатору? Нам случалось и задаром выступать, причем не только в благотворительных программах для детских домов, интернатов, госпиталей. Бывает, что позарез нужны деньги, но зал почти пустой. Вот где проверяется человек! Знаешь, что не получишь ничего, а улыбаешься, внушаешь себе, что все нормально, и твой искусственный настрой передается зрителям как натуральный, становится настроением зала. В этом тоже один из секретов успеха — уметь работать бесплатно. Так мы сдаем экзамен на моральную подготовку. Зато случается выступать перед залами в несколько сотен человек — и это теперь, когда школы осаждают коллективы знаменитых цирков и театров, когда даже цирк Дурова приезжает к зрителям сам!

Добавим, что на программу-то я прихожу после рабочего дня — после поездок, поисков учебных заведений, разговоров с директорами... Однажды друзья спросили меня, отчего это я сегодня такой прыгучий на сцене, ну прямо воспаряюсь. А как же, говорю, отоспался. Целых семь часов спал! Я живу в форсированном режиме и пока верю, что это мой обычный режим, заданный мне природой в расчете на долгие годы жизни. Военрук одной из школ, где мы несколько раз выступали, оказался бывшим летчиком. Он-то и остерег меня: режим всякого двигателя ограничен, и спалить его, если не выключать форсаж, можно не то что за несколько лет — за несколько суток.

Половину своей сознательной жизни я провел в спортзалах. В первом классе начал заниматься греко-римской борьбой, потом — боксом, мотогонками, очень много лазал по деревьям, прыгал с крыш, с поездов. Я окончил училище речного флота, где все дрались против всех, а с 1989 года занимаюсь каратэ... Словом, другая половина жизни (та, что не в спортзале) у меня тоже прошла не в тиши кабинетов.

Но лишь несколько лет назад я узнал, что есть капоейро — танец, который совмещает все. Европейцы позаимствовали его у бразильцев, а в Южную Америку он завезен с Африканского континента. По нашим европейским понятиям это вовсе никакой не танец, но разве мы до конца понимаем, что такое танцы и зачем они? Капоейро — это совмещение неповторимой ударной техники, пластики, экзотической акробатики и полнейшего ритмического слияния с музыкой. Я влюбился в капоейро, как говорят, с первого взгляда. Добавлю в скобках, что всерьез не дрался уже несколько лет, и не хочу: каскадерам-киношникам хватает экстрима на съемочных площадках, а мне хватает моего капоейро.

Но сейчас пора признать, что мне уже не двадцать лет и даже не тридцать, а все тридцать семь — возраст, когда спортсмены уходят с помостов. Это грустно, это трудно — признать себя уходящим и отказаться от собственных выступлений. Для нашей общей пользы. Потому что тренер, занятый собой, хуже видит свою группу. Чтобы по-настоящему работать над программой, мне надо сосредоточиться на ее сюжете, надо научиться пробуждать в зрителях чувства сложные, человеческие, а не только восторг от избыточных порций адреналина. Словом, задача моя — подойти к настоящему искусству.

После выступления в 2001 году в концертном зале “Дома России” министры культуры и образования, а с ними еще 5000 директоров московских школ аплодировали нам стоя. Но аплодисменты взрослых — не всегда признак восхищения, а значит и нашего успеха. Взрослые могут аплодировать просто так, следуя этикету. Вот только вас, юные зрители, этому не заставить!

И после наших выступлений случается внезапная, подозрительная тишина. Плохо? Сейчас что, нас закидают недопитой пепси-колой? А потом директор скажет: “Нельзя же так, ребята...”? Проходит десять, двадцать секунд в напряжении, в недоумении... Вы что, говорю, не поняли? Это был последний номер. И тут поднимается такое, что — бедные учителя! Даже совестно бывает, когда дети показывают нам ладошки, опухшие от хлопков.

НЕБЕСНЫЕ АМАЗОНКИ

Елена Фокина — странная, истово верующая женщина с открытой душою, мать пятерых детей, из которых только двое взрослые. Непонятно, какими силами держит она свое хозяйство в большом ухоженном доме, успевая всех кормить и одевать, обучать и развивать физически, прививать детям тягу к искусству и неистощимую любовь к жизни. Да еще и гостей принимать, а те тоже со своим духовным багажом, иногда таким тяжелым, что не поднять в одиночку — со своими детьми, проблемами, болезнями и, как правило, без денег… Все рассказы о русском экстриме начинают блекнуть, когда я думаю об этой женщине. Вот где настоящий экстрим, перед которым, пожалуй, спасовали бы многие из наших чемпионов!

Дочери усвоили не только материнское обаяние, но и силу ее, и храбрость. Обе стали парашютистками, да не рядовыми, а чемпионками России по фристайлу в свободном полете. Чтобы лучше понять своих вдруг повзрослевших дочерей, чтобы хоть не надолго увидеть мир их глазами, однажды прыгнула с самолета и сама Елена Владимировна.

Признаюсь, им я немножко завидую. Хотя, на первый взгляд, такая зависть непостижима: великую милость оказала мне сама природа, создав мужчиной. Тем не менее, так красиво и ярко заполнять жизнь не удавалось ни мне, ни моим друзьям. И ведь нет, нет у этой семьи капитала, нет своего предприятия, нет богатых спонсоров — все работают, все трудятся и только выходные да отпуска проводят в свое удовольствие.

Зимою Таня с Шурой катаются на лыжах, услаждаясь видом спящих деревьев и сугробов с крутыми гребнями, игольчатой свежестью воздуха, сверкающей под солнцем и просветляющей душу белизной.

Весной они скачут на лошадях, и глядя на них, нельзя не поверить, что жили-таки на земле амазонки, что были они красивыми и грациозными, как эти бесстрашные наездницы!

Летом едут в Крым, да не просто валяться на пляже. Каждый день насыщен до предела — то погружаются под воду с аквалангом и даже участвуют в подводных съемках, то катаются на досках с парусами. Одни в море, отделенные водою от привычной жизни и предоставленные самим себе, сестры разгоняются по воде, следя за порывами теплого ветра и картинно, упруго изгибаясь, чтобы удержать парус. До чего же прекрасна жизнь, и это море, и молодость, которая никогда, никогда не должна закончиться!

Чемпионками Фокины стали, как сами говорят, случайно. Поклонницы красоты и свободы, они не стремились победить, просто прыгали с самолетов ради радости вольной воли, вдохновенно и легко вживались в воздушную среду, которая начинает тебя поддерживать, словно пуховик, но ты знаешь, что это ненадолго, что надо успеть дернуть за кольцо, а пока можно — растворяешься в невесомости, выкручивая отработанные на тренировках фигуры, следя взглядом за землей и за облаками, которые то снизу, то сверху, и еще не думая, что вот такова и сама жизнь — все прекрасно, светло, волшебно… да надолго ли? Не забыть бы дернуть за колечко. Когда? Судьбу не обманешь: ради одной, только одной минуты свободного полета решилась ты прыгнуть с четырех километров и пролететь в невесомости сквозь этот сказочный прозрачный океан.

Есть два варианта фигурного полета — фристайл, при котором летишь только ты с оператором, и фрифлайл, когда с тобою оператор и двое таких же безумных счастливцев, каждый со своею гимнастической подготовкой, со своей отвагой и артистичностью… До начала этих прыжков девушки были балеринами, акробатками и сперва выступали по схемам, установленным лет пять назад известной чемпионкой мира по фристайлу Стефанией. Но в каждый полет стремились привнести нечто свое, вольное, рисуя в голове собственные узоры и, по возможности, не следя за движениями, — летать и не думать о том, что ты летишь. Скорость 240 км в час, и до конца этой единственной минуты она все увеличивается. Но истинная радость полета приходит лишь после того, как перестаешь ощущать плотность воздуха, а то и вовсе забываешь про него, поглощенный одною только вседозволенностью на эту строго отсчитанную минуту. Парашют раскрываешь сам, хотя на случай потери сознания есть приборы страховки.

За три с половиной года сестры Татьяна и Александра Фокины прыгнули с самолетов не меньше двух тысяч раз — в России, в Южной Африке, в Испании, в Бразилии. И конечно, прыгали в Крыму, на военном полигоне под Феодосией. Это слишком дорогой вид спорта, чтобы его кто-нибудь оплачивал постоянно. Находятся, конечно, спонсоры, влияет и личное обаяние, но единственный надежный способ завлечь денежного человека и заставить его раскрыть кошелек — это уговорить прыгнуть тоже. После первого же прыжка, после своей минуты полета он, как правило, становится поклонником фристайла и покровителем молодых спортсменок.

Однако продолжим рассказ про Елену Фокину. Ее основная работа — подготовка будущих мам к сознательному родительству. Ученица Игоря Чарковского, она выступает вместе с ним на лекциях, пропагандирует его идеи, помогает ему принимать роды в бассейне с водой и обучать тренировкам новорожденных. Тема эта слишком глубока для нашей книги, и мы сможем лишь слегка ее коснуться.

В современном мире считается суперэкстримом, когда беременная женщина занимается гимнастикой до последнего дня, когда младенца регулярно тренируют, «мучают», держа его то за ручку, то за ножку, раскачивая в воздухе, чтобы потом бросить в ванну с холодной водой, а то и в ледяную прорубь… Если добавить к этому отчаянный протест официальной медицины и возможные при всяких родах осложнения, то можно понять, что мужество для такой работы нужно не меньшее, чем для многокилометровых заплывов или для подъема на скалы без страховки.

О САМОМ СОКРОВЕННОМ

Про этих людей я рассказываю тоже не понаслышке; сама жизнь привязала меня к ним. Настало время открыть еще одну тайну: мои прошлые рассуждения о москвичках, которые приглядываются ко мне как к жениху, больше не имеют смысла и только забавляют друзей. Я создал настоящую семью, такую, о которой мечтал сам. Не хотелось бы долго рассуждать на слишком личную тему, тем более в книге. Но без этого мой рассказ будет неполным.

Думаю, читатель не сомневается, что человеку с моей энергией, с моим умением познакомиться и задурить кого угодно, наконец, с моей перспективой роста в избранной работе и укоренения в столице — да что говорить, вы уже все знаете, — что мне без большого труда удалось бы жениться на богатой москвичке, у которой процветает собственное дело, или на дочке большого начальника с кругом влиятельных знакомых, — и, глядишь, перейти в новое состояние истинного жителя столицы, хозяина жизни с надежными связями, с домом-крепостью, с глубоко проторенной дорогой в самые верхи общества.

Но я никогда не ставил перед собой такую цель. Никогда. И хватит об этом.

Едва ли не каждый из нас испытал в ранней юности или даже в отрочестве первую любовь — тайную, романтическую, оставляющую лучшие воспоминания на всю жизнь.

Потом, через годы, закономерно приходит сладко-горькая пора влюбленности «с первого взгляда» — самой жаркой, самой не рассуждающей, когда ничего не жалко, когда готов ради любимой рискнуть свободой, а то и самой жизнью.

Падишах воспаленный

Караван для гарема ограбил,

Бедный рыцарь влюбленный

Ночью карты игральные крапил.

Государь государство подчистил,

Бросил в прах перед нею!

Некто чек на зарплату подчистил —

Ему было труднее...

Крымский поэт сказал об этом образно и с улыбкой. Но такая любовь, к сожалению, почти всегда бывает односторонней, и тут не до веселья. Если этот пронизывающий тело и душу ураган затихнет, не натворив разрушений, если приведет, чего доброго, к созданию добропорядочной семьи, то ваше семейное счастье будет однобоким, даруя влюбленному хорошие ночи (и то лишь на первое время) и весьма скверные дни. Но ты согласен, тебя не разубедишь. Разве не такой пожирающий пламень неразделенной или только внешне разделенной любви вдохновлял людей искусства на их шедевры, толкал честолюбцев на дуэли, подвигал на подвиг, рождал в обычных людях сверхчеловеческую энергию для великих дел? Да и как не восхищаться избранницей, не боготворить ее? Ведь она для тебя — единственная во Вселенной! Пусть же терзает твое сердце невыносимо-сладкой мукой, пусть крадет тебя у всех своих прошлых и будущих соперниц!

Злую, ветреную, колючую,

Хоть не надолго, но мою,

Ту, что нас на земле измучила

И не даст отдохнуть в раю…

И все-таки лучше, когда ты ее только вспоминаешь, эту «злую, ветреную…», и пусть на сердце у тебя рана, пусть прежде времени поседели виски, но уже видится прямая и чистая дорога впереди, и ты сквозь муку продираешься к своей настоящей жизни, о которой мечтал всегда. Тот восхищенный поэт военного времени тоже предпочел вернулся от этого слишком вдохновенного восторга в нормальные человеческие будни.

В свой черед может наступить и другой этап судьбы, когда случай забросит тебя на орбиту чужой любви, которой поддашься на время — отчасти из любопытства, отчасти просто по зову природы и в очень большой степени — из самолюбия, даже из самодовольства. Рядом с тобой будет мучиться безответное, влюбленное в тебя существо, а ты, мерзавец, не захочешь, а потом и не сможешь отвечать взаимностью, тебе все будет тошно, тебе убежать бы без оглядки…

И еще можно увязнуть в самый скучный, самый тусклый вариант отношений с женщиной — во взаимную нелюбовь. Встречи, а то и сожительство — просто ради удобства одного или обоих партнеров, или из корысти, или так, по дурости. От недосуга, от трусости, от лени что бы то ни было менять, от неверия в возможность настоящего.

Пока волос не тронул иней,

Пока в глазах от звезд рябит,

Ты все любимое покинешь

Во имя этой нелюбви,

И по ее ущербной мерке

Расставишь вещи по местам,

И вот тогда-то и померкнет

Твоя последняя звезда…

Огонь камина сгорает в выстуженном доме, не успевая прогреть стены. Тем не менее, уголек может выкатиться и прожечь ковер в гостиной.

Но и в душном помещении с забитыми рамами окон и чуть теплыми батареями тоже озябнешь, как только вылезешь из-под одеяла.

И лишь долго прогреваемое жилище даже без открытого огня дает нам почувствовать уют, успокоение, создать основу для семейного счастья. В таком доме не страшны внезапные сквозняки, меньше в нем и вероятность пожара. Да, есть еще и другая любовь! Долго созревающее, тихое, ровное чувство взаимной симпатии, нежности, почти родственной привязанности, так презираемой молодыми максималистами, — ведь это же и есть она, истинная, животворящая любовь — на всю жизнь. Иногда все начинается с простого приятельства, с дружбы, с шутливых разговоров на работе, с поздравительной открытки, с удивления, с восхищения друг другом. Общее дело, близкий круг интересов, взаимное духовное обогащение — вот основа крепкой семьи... Торопиться нельзя: это святое чувство надо взращивать, как дитя, проходя период долгого облагораживающего влияния друг на друга.

Но никогда не начинает складываться настоящая семья с посула материальных благ, никогда — с обмана, с заверения в чувстве, которое не созрело еще. Никогда — с нетерпения, с настойчивого, победного, скоропалительного утешения плоти.

Тихое надежное тепло как раз и есть основа для счастливой жизни. Кажется, мне повезло и в этом, и теперь я чувствую себя истинным избранником судьбы, которая воздала мне за непутевое детство, за жестокие годы юности, за мои деловые путешествия из Крыма в Москву, за полжизни в спортзалах, поездах и на сценах.

Когда мы познакомились, Аля работала на киностудии «Мосфильм». Она была довольно молода, а поведением казалась еще моложе. Она вовсе не думала о замужестве и уж, конечно, не «вычисляла» меня как выгодного жениха. Никогда в жизни не занималась спортом, ни к чему особенно не стремилась и даже… курила, словно школьная тихоня-малолетка, попавшая под влияние великовозрастных дур. Я пробовал мягко, осторожно переучивать ее, делился своим трудным опытом, старался расположить к себе и думал только о том, как бы убедить в правильности своего понимания — что есть благо. Или хотя бы заставить задуматься, повзрослеть, осмотреться вокруг да заглянуть внимательно в собственную душу.

Вначале мешало ее наносное столичное высокомерие, со школы усвоенное правило — все критиковать, ни чему не удивляться, ни во что не верить и вообще не принимать всерьез того, что может сказать заезжий провинциал. Я мало походил на ее абстрактно нарисованный портрет будущего избранника, трудно различимый среди тысяч бегущих навстречу москвичей. Зато все, о чем рассказывал, я подкреплял делом. И девчонка почувствовала, что ей встретился не обычный провинциал. Вот и начала поддаваться моему влиянию, что естественно, когда тебе двадцать лет, когда выросла ты с заботливыми родителями, не успев ощутить изнанку жизни. Она даже пришла в мой клуб каскадеров и постаралась усвоить наши правила, наш распорядок жизни, самый дух спорта, здоровья, трудного экстримального искусства.

Однажды Аля отказалась от сигарет — это был нам обоим настоящий подарок! Я не заставлял ее, однако подыскал такие аргументы, что выбора не оставалось. Впрочем, это случилось позже, когда мы оба уже начали понимать, что готовы жить друг для друга.

Но еще задолго до того понимания мы часто встречались как друзья, мы шли пешком по длинным московским улицам, пропуская маршрутки и спеша наговориться. Любая тема была для нас интересной, и каждый раз я чувствовал в Але благодарную и способную ученицу. Во мне появилось чувство наставника, покровителя и даже немножко — спасателя. Это самое главное для мужчины. Ты можешь сорвать все лавры мира, но это будет ничто по сравнению с тою великой удачей, когда удалось оживить душу одного-единственного, дорогого тебе человека. А главное, (хотя в этом ты даже себе самому боишься признаться) — появилась надежда, и она крепнет с каждой встречей, она властно заполняет сознание, наконец, она перерастает в уверенность, что это знакомство должно стать вашим общим спасением — от одиночества, от неудачных и просто ненужных встреч, от вынужденного, фальшивого сожительства с нелюбимым партнером.

Да, вот так, постепенно, затронуло нас то вечное, великое, о чем хочется кричать, но полагается говорить только шепотом...

Теперь моя Аля «работает» мамой. Нашу дочку с первых дней рождения и даже до рождения мы воспитываем по системе Чарковского. От Игоря Борисовича мы получили полную разработку этих уроков и продолжаем консультироваться с ним как с добрым, бесконечно уважаемым нами старшим товарищем. Теперь скептики могут наблюдать за нашим ребенком и делать собственные выводы. Я поверил Чарковскому безоглядно, я строго следил за тем, чтобы Аля следовала всем его указаниям, пока готовилась к родам. Она тренировалась до последнего дня, родила очень легко и теперь продолжает ежедневно выполнять необходимый комплекс упражнений. В них нет ничего особенного, это полная разминка вроде той, что проводит перед тренировкой каждый спортсмен. Очень важна «растяжка» в тазобедренных суставах, работа над гибкостью позвоночника и развитие брюшного пресса. Главное было — не лениться, не пропускать тренировки. Алла трудилась как истинная подруга каскадера. Она почувствовала результат и с гордостью заявила, что под моим руководством тоже совершила свой «прыжок».

Когда, наконец, наступил тревожный и ответственный день, к нам в квартиру приехал Игорь Борисович и с ним Лена Фокина. Посреди комнаты установили надувной бассейн, заполнили его теплой водой — там и появилась на свет наша наследница, уже при весе в три с половиной килограмма обреченная бороться за существование и закаляться. Трудно было убеждать Алиных родителей, а особенно бабушку, что эти опасные на вид упражнения не только не угрожают детскому здоровью, но приносят огромную пользу. Как пойдет развитие малышки — покажет время. Я уже замечаю, что теория опального в прошлом ученого предполагает истинный возврат человека к природе. Но давайте подумаем над этим после того, как познакомимся с самим Чарковским.

КАК СОХРАНИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО?

Ко всему, о чем рассказывает на лекциях Игорь Чарковский, люди относятся трепетно — это видно по их глазам. Одни верят ему и готовы пересмотреть все, что знали прежде; другие сомневаются, напуганные тем, что вытворяет он с новорожденными ради закаливания и подготовки к жизни; третьи активно противятся новатору, твердо стоя на «трех китах» традиционной медицины. Но лектор, в подтверждение своих доводов, рассказывает немало интересного о жизни известных людей, в том числе бывших руководителей страны, для которых он официально числился едва ли не диссидентом. Со многими из них Чарковский был лично знаком, кое от кого натерпелся неизбежных официальных проработок. Но в том, что касалось их собственных детей, упрямые высокомерные чиновники тайно доверялись дивному доктору.

В обстановке госконтроля над печатной продукцией не было ходу научным открытиям, о которых ученый заявлял еще студентом второго курса. И тогда были врачи, практиковавшие роды в воду, но это тщательно скрывалось, ибо грозило тюрьмой. Время внесло коррективы: Игорь Борисович вобрал и развил опыт крупных ученых; теперь он академик Российской Академии естественных наук, и его кандидатуру выдвигали на Нобелевскую премию…

К сожалению, мало кому дано идти за такими лидерами, ведь далеко не каждый ощущает, что жизненная гармония невозможна без ежедневной работы над собой. Вот и отвечают слушательницы, что при всем доверии не могут следовать его системе (то есть, самой природе), что у них просто не хватает на это воли.

Лектор не желает понимать своих оппоненток, он не соглашается, что духовную силу природа распределяет между людьми так же неравномерно и несправедливо, как силу физическую: один поднимает двести килограммов, другой только пятьдесят. Один способен трудиться над собою изо дня в день, другой и помереть готов, только бы не изводить свое тело регулярным тренингом и закалкой, голову — умственным трудом, а душу — молитвами и медитациями. Недоверчивые слушательницы твердят, что все мы разные, и ни одна из систем тренировок не может подходить каждому без исключения. Так им легче примириться с собственной ленью, апатией и преждевременным старением.

Сам доктор может лазать во дворе босиком по специальной стене-тренажеру для альпинистов. Поднимается он со страховкой, но всегда до конца, что и не всем молодым удается. Такие восхождения помогают человеку забыть о том, что он уже разменял свой восьмой десяток, и, конечно, демонстрируют его систему оздоровления. Елена Фокина часто приходит к своему учителю и, поддавшись азарту, взбирается следом, хотя с детства боится высоты. Даже в 20-градусный мороз Чарковский катается по парку на велосипеде, окунается в прорубь. Он часто ходит в бассейн и вообще из всех видов тренировки предпочитает плаванье. Вокруг воды выстроена и его теория оздоровления, с опорой на стройно изложенную гипотезу французского ученого, журналиста и пловца Жака Майоля — о происхождении людей от «водной обезьяны». Сам экс-чемпион по глубинному нырянию не раз приезжал в гости к Игорю Борисовичу, с полным пониманием относился к его опытам. Бывал у него в гостях и Джон Лилли, который пытался обучить дельфинов человеческой речи и тоже остро интересовался жизнью млекопитающих в воде. Как раз в это время позвонили ночью; благополучный пожилой американец неохотно поднялся и поехал вместе с Чарковским принимать сложные роды.

Сам Игорь Борисович невероятно легок на подъем. По вызову из любого города, из какой угодно страны, где нужна его помощь в родах, он срывается как солдат по тревоге — бросает дела и спешит в аэропорт. В этом смысле жизнь доктора непредсказуема: нынче в Москве, завтра в Израиле, послезавтра в Канаде…

Политические взгляды Чарковского сформированы самою судьбой. Сын политических ссыльных, он с детства был настроен против советской власти. Аналитический ум призывает ученого все подвергать сомнению и осмысливать, а прямой и смелый взгляд на жизнь — делать четкие, хотя и таимые до времени выводы. Особенно это относится к медицине.

Только не надо полагать, что, ненавидя отсталость и казенщину советской медицины, Чарковский был в восторге от своих западных коллег. Когда он гостил в Америке, про него там показывали фильмы, главного героя которых звали «Игорь Грозный»! Впервые, не без удовольствия, услышал я от своего авторитетного соотечественника, что американская медицина не лучше, а хуже, гораздо хуже, чем была даже тогдашняя советская. Это мнится парадоксом, но нельзя мерить науку и практику оздоровления одною только технической оснащенностью. Мы страдали от равнодушного бюрократического подхода, а на Западе всегда властвовали деньги. Однако из этого вовсе не следует, что человеку с деньгами обеспечено там безупречное лечение. Апологеты каждого из направлений в медицине стремятся привлечь к себе и «прикормить» клиентов своим заботливым лечением, вот и тянет всяк в свою сторону, рекламирует себя, отстаивает свою правоту и отрицает все иное, непохожее, а значит исходящее от потенциальных конкурентов. Советские врачи могли ошибаться в диагнозе или прописывать не то лекарство из-за плохой подготовки и невнимания, они часто (хотя далеко не всегда) относились к больному формально. Однако они не стремились продать непременно дорогое снадобье, у них никогда не было цели направить на сложную, подчас даже калечащую человека операцию или навязать дорогостоящее лечение взамен простого, дешевого, которое может оказаться не хуже, а лучше. И если советские врачи отрицали новое, непонятное в медицине, то лишь потому, что не проходили этого ни в мединституте, ни на курсах переподготовки. Они привыкли послушно выполнять инструкции министерства здравоохранения, собранного, как правило, из бывших троечников-карьеристов.

Зато в мире капитала всякое новшество грозит не выговором на партсобрании, но представляет опасность для налаженного бизнеса, а это гораздо страшнее.

Роды в воде практиковались йогами еще 15 тысяч лет назад, а современная медицина к ним равнодушна или даже враждебна. Почему? Все просто: эта практика посягает на святое святых капиталистического мира — на Его величество Доллар. Ненужными станут комфортные, отменно оборудованные акушерские клиники, если большинство женщин усвоят древнюю методику. Правильно подготовленные к родам в воду, они почти безболезненно разрешаются от бремени за 15-20 минут, а дети обгоняют в развитии сверстников!

Правда, для этого с детьми нужно заниматься. Основной постулат старой, но переоткрытой Чарковским теории заключается в том, что если звериных детенышей пестовать так, как воспитывают детей люди, популяция вымрет. Ибо первое, чем встречает мир новорожденное существо — это необходимость бороться за жизнь. Цивилизованные, любящие родители берут функцию суровой природы на себя, и в младенцах инстинкт самосохранения дремлет, как правило, до детского сада. Лежа на спине, ребенок остается парализованным. Он не испытывает ни холода, ни голода, ни малейшей необходимости двигаться. Стоит захныкать — его берут на руки, кормят, заботливо убаюкивают.

Если бы так воспитывали детей татаро-монголы, их иго не только не продержалось бы триста лет, но не наступило бы вовсе! Живя в безводных степях, они спасались только высокой двигательной активностью, которая начиналась от самого рождения.

Кроме придуманного Киплингом «Маугли», известно немало действительных случаев воспитания маленьких детей животными. Однажды в Белоруссии охотники убили медведицу и вместе с медвежатами принесли в село ребенка, которого она когда-то утащила и приняла в семью. Годовалый человеческий детеныш царапался и отбивался от людей так, что даже взрослые подходили к нему с некоторой опаской… Вот к чему приводит вынужденная борьба за существование!

Теперь поделюсь методикой ученого, применяемой в моей семье. Когда ребенок плачет, его берут на руки и жалеют. Мы в этих редких случаях поднимаем дочку и начинаем покачивать, держа то за ручки, то за ножки. Ребенок вынужден напрягаться, дышать по другому, что никак не сочетается с плачем, и жалобное настроение сменяется бодрым, боевым.

Роды в воду смягчают для ребенка переход из утробы матери в новый для него мир с воздухом и земным притяжением. Рядом с младенцем первое время должна плавать, а потом лежать в постели плацента; связанный с нею пуповиной, младенец продолжает получать необходимое питание. Новорожденный, который не отделен от плаценты, получает из нее и кислород; это позволяет ему находиться под водой до пяти минут!

О родах в воду узнают многие, читая печатные работы Чарковского или хотя бы слыша их пересказ от знакомых. Отчаянные мужья от слов переходят к делу. Чего, казалось бы, проще — не вызывай «скорую», а укладывай жену в ванну и принимай роды сам, коль уверен, что не брякнешься в обморок! Однако этот способ подходит только при неосложненных родах. Малейший казус при столь примитивной помощи может привести к трагедии. Здесь необходимо участие настоящих «духовных акушеров» — специалистов, подготовленных для приема именно таких родов. Вот только обращаться к ним надо с первого месяца беременности, а не с началом родовых схваток.

На своих лекциях Игорь Борисович охотно приводит в пример венгерскую чемпионку по плаванию Еву Секей. Незадолго до Олимпийских игр она, к ужасу тренера, забеременела. Но продолжала тренировки все девять месяцев, до последнего дня! И после родов стала Олимпийской чемпионкой, получила три медали за победы на трех дистанциях…

О важности предродовой подготовки, об истинных преимуществах системы Чарковского не все знают; пугающие выдумки про него доходят до людей скорее. Вот и приходится Игорю Борисовичу слышать, время от времени, обидно-пренебрежительные реплики будущих мамаш, недовольных советским, да и теперешним медицинским обслуживанием: «Уж лучше родить в воду, чем ехать в наш роддом!».

Однако вторая составляющая теории — работа с малышом — еще менее популярна, ибо требует ежедневного труда, смелости и полного доверия к наставнику. На тысячелетнем опыте основан православный обряд крещения в купели с холодной водой, когда в церкви присутствуют крестные отец и мать, а родители стоят в отдалении. Почему их не подпускают близко? Да просто для того, чтобы не мешали своей жалостью к ребенку и своим естественным страхом за него.

Наша дочка уже в двухнедельном возрасте стояла на ножках в ванной, а в месяц давала знать, что пора на горшок. Мы надеемся, что скоро она начнет плавать, мы часто советуемся с Еленой Владимировной и с самим Игорем Борисовичем. Чарковский — сторонник очень жесткого воспитания, он ругает нас за излишнюю осторожность. Он советует положить ребенка животом вниз на подвешенную в воздухе подушку — и убедиться, что неразумный младенец не бессмысленно дрыгает ручками и ножками, что это инстинктивные движения плывущего по воде человечка.

Кроме того, три-четыре раза в день мы проводим с дочкой зарядку — поднимаем и раскачиваем за две ручки, потом за одну, потом за ручку и за ножку, потом за одну ножку, потом за две. Каждое упражнение проводится 2-3 минуты. Дважды в день, утром и вечером, ребенок принимает холодную ванну, обязательно погружаясь в нее с головой (в первые дни лишь на несколько секунд). Вначале дочка продолжала дышать, хватала воду и закашливалась. Со временем срок пребывания под водой удлиняется до полуминуты и более, судя по ее возможностям и настроению, которые мы всегда чувствуем.

Игорь Борисович причисляет к своим учителям Владимира Бутейко. Он считает гениальным этого ученого и парадоксально верной его теорию и практику избавления от многих болезней сокращением дыхания. Каким-то труднообъяснимым способом недостаток кислорода приводит к повышению активности клеток. По Бутейко, человек для долгой здоровой жизни должен не доесть, не доспать, не додышать. У Владимира Павловича прекрасные здоровые дети, но его теория не рассчитана на младенцев. Ведь того, что может понять и ввести в практику взрослый, не втолкуешь новорожденному. Поэтому его, для небольшой задержки дыхания, надо просто погружать на определенное время в воду.

От появления христианства на Руси детей крестили, окуная в холодную воду. То же самое делали (притом как можно скорее) и с мертворожденными. По замыслу эта процедура приобщала отлетевшую душу к христианской вере, но она же могла оживить младенца, сразу попадающего в невесомость, когда резко снижаются необходимые для жизни затраты энергии. В то же время от холодной воды быстрее бьется сердце, лучше питается мозг и появляется надежда оживить его умирающие клетки…

Эх, что делать, если даже сама наша медицина (и западная, кстати, тоже), словно укушенная бешеной собакой, поражена водобоязнью? Остается лишь вздохнуть. И озвучить на прощанье глубокое убеждение доктора Чарковского. Оно очень простое — здесь, по-моему, не о чем спорить. Если десятую долю средств, необходимых для полетов в космос, направить на развитие науки и практики психофизического воспитания, Россия станет страной, которой нет равных в мире — по здоровью, активности и долголетию граждан!

КУДА ВЕДЕТ АСФАЛЬТ

После горных тропинок, после крымских парков и пляжей трудно было привыкнуть к большому городу. Не тот воздух, не та вода, не та зелень... А главное — в Москве нельзя останавливаться, здесь каждый выигрывает гонку либо сходит с дистанции. Мой организм приспособился к такой жизни: пять-шесть часов на сон, остальное работа. Да и в выходной, когда вроде бы можно отоспаться, сна нет. Думаю о будущем, пытаюсь разглядеть себя и своих друзей через пять, десять, пятнадцать лет...

Что ждет нас? Ребята готовы перейти на площадки центральных кинотеатров, казино, выступать по телевидению. Уже теперь система казино “Голден-Палас” взялась платить за выступления и нам, и телеканалу, который займется нашей программой. Моих артистов начали снимать на видеоролики. Работа в казино с их денежной публикой может быть хорошей проверкой для нас. В школе можно позволить себе перерывы — шутки, викторины, облегченные танцы... Но здесь это расслабление не проходит, перед игроками мы должны все сорок пять минут заполнить падениями, прыжками, огнем, ходьбой по стеклам, силовой и пластической акробатикой. Никак не меньше!

А еще существует своеобразный, сложный, очень жесткий, но материально привлекательный мир ночных клубов. Никогда не знаешь точно, приходя туда, какая там будет публика и что от тебя потребуется. Никто не подстраивается под твое “шоу”; ди-джей торопится закончить объявление номера и включить музыку, переложив на тебя ответственность, — работай как знаешь! Но и здесь, наперекор обстановке бездумного отдыха, я старался обозначить замысел то резким движением, то запланированной паузой, и можно было понять, что мой номер взят из цельного сюжета, что он призван создавать настроение, вести за собой, а не просто развлекать. Что даже здесь — он все-таки претендует на искусство! В ночных клубах бывает слишком много времени для разминки, в ожидании выхода мы просто пережигаем себя. Но бывает и совсем мало свободных минут — ни размяться, ни оглядеться, ни продумать композицию. Полная импровизация! Впереди обычно сидит самая равнодушная публика, так что программа держится на средних рядах.

Но бывают очень приятные открытия. Однажды перед программой клоунады к Саше Синицыну подошел зритель из первого ряда. Видно, он до тошноты объелся современным юмором и очень проникновенно попросил: “Ребята, только давайте без пошлостей...” И это в наш век, в столичном ночном клубе? Да, Россия — страна с будущим.

Но все-таки главное, чего нет в клубах и казино, — это восторг в незамутненных глазах детей и наша собственная радость при виде этих глаз. Ничто не может заменить школу! Дети невольно напоминают нам, что мы не только артисты и каскадеры, а еще и воспитатели. Мы подаем пример, мы зовем за собою в мир веселья, здоровья, удивления, и пока есть такие зрители — я счастлив. Это чувство держится во мне весь день после выступления, даже вспоминается наутро, требуя повтора, обновления. Примерно то же испытывают мои артисты.

Да, при всей выгоде ночных клубов многие из тех, кто привык там зарабатывать, охотно предлагают себя в программу “Каскадер”. У меня много кассет с их отснятыми номерами; кандидаты сами звонят мне. И мы опять начинаем думать о новом, небывалом сюжете нашей программы. Она будет называться “Герои Книги рекордов”.

Очень хочу, мечтаю придумать номер для моего ялтинского друга Игоря Нерсесяна. Он ведь не только лучший в мире пловец-марафонец, он и мастер задержки дыхания. Сегодня официальный чемпион мира выдерживает без воздуха семь с половиной минут, а Игорек в молодости уходил под воду на восемь минут. Ладно, пусть не будет Нерсесян ставить рекорды каждый раз и во всякой школе, но он сможет так удивлять юных зрителей, что они не забудут о диковинном пловце до собственной старости!..

Что еще интересно детям, что нужно им? Чем старше я становлюсь, тем чаще об этом задумываюсь. Я не верю громким словам самозванных воспитателей человечества, я никогда не посмел бы заявить, что это моя главная цель. Каждый предприниматель работает, в конечном итоге, на себя и для себя. Но когда растишь ребенка и думаешь, кем станет твоя дочь, среди каких людей будет расти, в кого влюбляться, с кем устраивать семейное счастье, — становится жутко. Я реалист, это полезно в делах, но бывает и тяжело для психики. Трудно засыпать ночами и надеяться на сладкие сны, когда все видишь как есть, даже без слабого ореола фантастики и веры. Что ж, лично мне ни детство, ни юность, ни даже относительно благополучные зрелые годы не дали такой возможности — верить. Верить мечте, верить выдумке — чужой ли, собственной — безразлично.

Я убежден, что никого не может воспитать, а тем более перевоспитать, никакая книга или кинокартина. Искусство бессильно в отношении людей, чья психика так или иначе сформирована природой и обществом. И даже мои школьные экстрим-шоу всего лишь развлекают учеников, хоть и заявляем мы перед каждым выступлением о пользе для детей таких встреч с каскадерами, о вовлечении в спорт, о перестройке детского сознания…

И все же, все же. Из двухсот ребят, посмотревших представление, двадцать заинтересуются нашим клубом. Из них половина может увлечься и прозаниматься там год или два. И, наконец, еще пять-шесть из десяти войдут в наш мир уже как в свой, переоткрытый для них заново. Когда-нибудь они скажут себе, что одна ступенька их только начатой жизни прошла до встречи с нами, а вторая — после. Шестеро из двухсот… Стало быть, КПД наших представлений, их истинная польза — три процента? О таком даже говорить вслух не пристало. Но давайте задумаемся, от каких наставников и в чем бывает больше пользы? Если бы собралось тридцать таких лидеров, да каждый втянул ребят во что-то свое, истинно полезное, — вот мы бы и растащили дружно всех без исключения, отвлекли от пустоты, от глупости, от вредных и преступных наклонностей…

Нет, я все-таки размечтался. Наставников, примеров для подражания, лидеров у нас действительно много. Но как ни малы, как ни смехотворны мои три процента, наше влияние на молодежь все-таки со знаком плюс. Не то что у тех, кто работает ради одной только выгоды. Они цинично подстраиваются под неразвитый вкус подростков и предлагают то, о чем юные зрители еще не успели подумать. Они идут впереди, опережая и предвосхищая то глупое, опасное, отвратительное, что лишь готово проснуться во всяком человеке, который начинает ощущать себя взрослым. Такова, за редкими исключениями, современная эстрада — постоянно обновляемые песни без ритма и рифм, с таким набором слов и мыслей, что кажутся пародиями на самих себя. Таковы многие кинофильмы, даже невинные, на первый взгляд, мультики. И конечно, компьютерные игры, в которых персонажи имеют в запасе по нескольку жизней, так что никого не удается убить с первого раза. Вот и убивают часами, днями и ночами напролет, и так из месяца в месяц! Даже невинный футбол из полезного спорта превратился в разновидность наркомании. Мы в детстве играли в футбол на поле, бегая и дыша чистым воздухом. А нынешние «спортсмены» (довольно даже изрядного возраста) просиживают в прокуренных интернет-клубах и забивают голы нажатием кнопок…

Наша группа стремится уйти как можно дальше от такого подлаживания к подросткам: я еще не забыл себя и собственное окружение в седьмом классе. Так что мои артисты не берут пример с мастеров современного шоу-бизнеса — наоборот, отталкиваются от них.

А вот еще одно соображение. Пусть мы не в силах никуда направить ребят, но мы можем помочь им хотя бы разобраться в себе. Пришло время по-настоящему вспомнить о моей пятилетней учебе на факультете психологии, о моем дипломе бакалавра! Теперь на своих экстрим-шоу мы стали раздавать зрителям сложно закодированные анкеты. Там много вопросов, темы которых так или иначе перекликается с нашим экстримом. После правильно данных ответов ребята соединяют точки графика и видят схематичный рисунок. Чем безукоризненней, чем верней его линии, тем, значит, точнее и честнее были ответы. На рисунке появляется силуэт взрослого человека — будущий идеал школьника. Это может быть боксер, пловец, скалолаз или шахматист, или актер, или врач, или учитель… Все еще сто раз переменится для испытуемого, забудет он эту легковесную анкету, забудет нас. Но ведь что-то останется! Настроение дня, его эмоциональная окраска, тот неуловимый флер, та благодарная память о чужом внимании к твоей судьбе. В какой-то момент память может подсознательно включиться — и продиктовать верное решение, направить на благородный поступок, придержать от шага преступного, низкого. Пускай и здесь можно надеяться все на те же три процента, но я ведь не один!

Озоновый слой в атмосфере охраняет землян от космической радиации. Кое-где в нем появляются дыры, однако дело свое он пока выполняет, не то бы все мы давно вымерли. Мне представляется такая же невидимая охранительная субстанция над человечеством, и каждый из нас может подзаряжаться от нее, но может и добавлять туда что-то свое, на пользу общую. Человек не пропадает в большом мире подобно путнику в горах, который не заблудился лишь потому, что сквозь туман различил на тропинке сложенный предшественниками «тур» — небольшую каменную пирамидку. Проходя мимо, благодарный пешеход обязательно подбросит на эту спасительную горку два-три камешка. Этот слой так же важен, как слой озоновый, без него не может быть жизни на нашей перенаселенной, счастливой и горестной планете. Мне кажется, я тоже кое-что добавляю в эту невидимую сферу, мне хочется верить в это…

Вера в добро придает силы: я не позволяю себе уснуть без мыслей о том, как мне повезло в жизни. Я есть на Земле, я вхожу в число счастливых людей; великим грехом был бы для меня ропот на судьбу, когда вокруг столько больных, искалеченных, нищих... Господь Бог много дал мне — здоровье, уверенность, удачливость, умение влиять на ближних и собирать их вокруг себя… Перед сном я вспоминаю всех святых и улыбаюсь. Таинственные силы поднимают меня, отрывают от земли, несут в небо. Там я заряжаюсь звездной энергией, чтобы потом поделиться ею с землянами — подкинуть свои камешки в «тур», поддержать и укрепить охранительный слой вокруг нашего общего дома... Это, наверное, самогипноз, но утром я чувствую в себе огромные силы и в первые минуты пробуждения опять благодарю Всевышнего. Лишь после этого встаю и начинаю свой новый день.

МЕЧТА

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю…

А. С. Пушкин

Очень уж это большое, далеко зовущее слово. Не стану пока говорить о настоящей, большой мечте. Недавно то были съемки в серьезных фильмах, зарубежные турне, мировая слава… Я мечтал заключить контракт с большим московским цирком. И часто представлял себе, как приезжаю в этот цирк на работу, а однажды появился там, чтобы установить рекорд.

Горят прожектора, бьют барабаны. Затихла музыка. Из-за кулис выглядывают клоуны, фокусники, акробаты. В зале представители Госкомспорта, издатели Книги рекордов планеты и российской Книги рекордов Гиннеса. На сцену выносят столы, ставят их друг на друга. Я поднимаюсь, как на обычном выступлении, только не на два и не на три, а на четыре стола — на высоту баскетбольного щита. Гляжу вниз, на твердый настил арены, потом в зал. И, как всегда, спрашиваю зрителей: “Прыгать?” “Прыгай!” — кричит жадная до страшных зрелищ толпа.

Боже мой! Да ведь прыжки с кувырком я начал исполнять еще первоклассником. Когда мы съезжали с пятнадцатиметровой воздушной горки, трудно было устоять на ногах, и мы катились колобками, чтобы не поразбивать головы! И вот теперь, через четверть века, я как будто пришел к тому, что смутно виделось в детстве. Двадцать пять лет я готовил себя к этому цирковому представлению, чтобы первым и единственным в мире совершить свой прыжок, — а мне почему-то обидно. Голова моя — голова бакалавра психологии — будет служить всему телу в качестве амортизатора… Это настолько нелепо, что я усмехаюсь, а со стороны моя улыбка воспринимается, должно быть, как вызов самой судьбе перед «смертельным номером».

На призывное требование зрителей я отвечаю по-каскадерски. Я помогаю ассистентам установить еще один стол — пятый. С такой высоты и на ноги прыгнуть непросто. Но прочь, прочь, посторонние мысли. Быть предельно собранным. Распределить нагрузку на руки (хотя правая была сломана в юности и не срослась), на плечи и на нее, на мою лохматую, нечувствительную к ударам голову. Придет пора загрузить ее достойной работой, а пока — внимание! Начинается отсчет: десять, девять, восемь, семь... “Прыгай! Прыгай!” — скандирует зрительный зал. Свистит галерка. Улыбаются господа в ложах. Молчат, замерли в первом ряду подростки из клуба каскадеров…

Тогда я и вправду мечтал о том, чтобы мое имя появилось в Книге рекордов планеты. Я не знал еще, что взамен радости очень скоро придет тоска сбывшейся мечты, унынье достигнутой цели. Я думал, философы просто рисуются этим своим вселенским унынием, которое нападало на них после достижения того, о чем другие и помышлять не смели. Нет, философы, как всегда, правы. Теперь я тоже начинаю понимать, что в реальном мире нет такой мечты, которая может враз осчастливить человека, если сбудется. Гораздо важнее — здоровье, хорошая семья, внутренний комфорт от сознания не зарытого в землю таланта. Друзья, с которыми интересно. Возможность жить или хотя бы часто бывать на своей малой родине. Как бы ни ценил я Москву, моим любимейшим местом на планете Земля была и остается поросшая травой, склоненная к югу полянка возле Бахчисарая, под обрывами пещерного города-крепости Чуфут-Кале. Туда я прибегал еще школьником, лазал по деревьям, кувыркался, там начинал отрабатывать свой главный прыжок...

Теперь моя настоящая, бескорыстная мечта — собрать на той поляне своих друзей и всех героев этой книги. Перед объективами видеокамер (пусть даже любительских), взобраться на выступ скалы, край которой за много лет отполирован ногами и руками туристов. Там, над самым обрывом, я делал когда-то стойку на руках, рисуясь перед фотоаппаратом. Это могло стать символом будущей жизни — весь мир вверх тормашками и все время над обрывом. Теперь я потихоньку возвращаюсь в исходное положение нормального человека, понемногу отступаю от края.

Я люблю и любим, у меня семья, моя работа приносит радость и уже не отнимает так много сил, не грозит увечьем. Наступает время познания иной радости; мир со всеми его ценностями готов предстать в нормальном, привычном каждому из нас виде.

Осталась одна только мелочь — досчитать свои секунды, те, что начались для меня в Московском цирке и растянулись на годы. Предоставить живущему во мне противнику право на выстрел, который я в тайне от всего мира задолжал ему много лет назад и от которого хотел бы, но не волен отказаться теперь, ибо это долг чести.

Вот мы и собираемся в Крыму, на окраине моего родного города, под моими скалами. Вокруг поляны, на зеленой майской траве, раскинули одеяла-скатерти наши крымские и московские товарищи — каскадеры, альпинисты, акробаты, пловцы, актеры моего «экстрим-шоу» и почетные гости. Они рады встретиться со мной, им бесконечно интересно впервые в жизни собраться всем вместе. Эти люди проделывали такое, на что я не отважился бы, имея в запасе даже несколько жизней! Я никогда не смел подумать, что войду в компанию героев как равный, но теперь они поглядывают вверх, качают головами и дружно отговаривают меня от прыжка.

Нет, друзья, простите. Я забираюсь на свою четырехметровую скалу. Гляжу вниз, на оператора. Командую ассистенту: «Считай!». И опять мысленно возвращаюсь в тот Московский цирк. Объектив видеокамеры направлен на меня, словно дуло большого дуэльного пистолета с одним патроном.

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог...

Пушкинский гений! Его открытие: шестое чувство или седьмое… Он сказал, а мы не расслышали. Не обратили внимания. Разве что — только сегодня? Но нечто такое было в человеке и раньше. Всегда… Что творится? Я опять думаю. Даже теперь, уже заглядывая в очи Всевышнего, я не могу не думать!

«Шесть, пять, четыре...» — неохотно, волнуясь, произносит ассистент.

Я делаю стойку на руках, выжидаю.

«Три два, один»…

Всё. Опрокидываю тело вперед, выхожу из равновесия, отталкиваюсь и лечу, лечу головой вниз…

Теперь настоящий автор этой книги может написать, что вся жизнь каскадера промелькнула перед ним во время короткого, ужасающего полета. Уличное детство, школьные драки, первая любовь. Боевые искусства, угоны мотоциклов, раскаяние. Училище речного флота, крещение в полынье. Школа каскадеров, недолгие трюковые съемки. Наконец, истинно каскадерский риск и напор при штурме Москвы, успех, признание… Всё горькое и сладкое, всё томительное и недолгое — вся «жестокая милая жизнь». Чего стоит она теперь?

Предзакатное солнце. Группа туристов по дороге в Чуфут-Кале. Дым над жаровнями в шашлычной. Сигнал автомобиля, крик осла в монастырском подворье, звон с колокольни Успенского скита... А вдруг это будет последнее, что видел и слышал в своей странной жизни наш повзрослевший бахчисарайский мальчишка по прозвищу Каскадер?

Можно сказать и так, но это будет правда художественная. На самом деле я не успел ни пожалеть себя, ни испугаться. Это не очень страшно, ведь я в воздухе всего одну секунду: раз-два.

Земля, жесточайший удар, кувырок вперед. И — встать, не покачнувшись. И улыбнуться. Что-то вроде незамеченного судьей нокдауна. Небесным судьей…

25 июля 2002 года Сергей Логачев за установление мирового рекорда в исполнении каскадерского трюка «Полет в кувырок» с высоты 4 м 10 см награжден дипломом Российского комитета по регистрации рекордов планеты. Информация внесена в «Книгу рекордов планеты» и направлена в «Агентство рекордов Гиннеса».